– В понедельник я уезжаю домой, в Лондон.
– Я так и знал! – торжествующе воскликнул он. – В Клэпхем? – спросил он.
– Да. Я получила место. Знаете, ведь я умею стенографировать и писать на машинке. Я только что окончила Грогрэмскую школу. И вот нашелся старый
джентльмен, которому нужен личный секретарь, умеющий писать под диктовку.
– Значит, вы знаете стенографию? – спросил он. – Вот почему у вас было стилографическое перо. Эти строки написаны… Они до сих пор у меня.
Приподняв брови, она улыбнулась.
– Здесь, – добавил мистер Люишем, указывая рукой на свой нагрудный карман. – Эта аллея… – продолжал он; их разговор был удивительно несвязным… –
Дальше по этой аллее, за холмом внизу есть калитка, которая идет… Я хотел сказать, от которой идет тропинка по берегу реки. Вы были там?
– Нет, – ответила она.
– Во всем Хортли нет лучше места для прогулки. А тропинка выводит к Иммерингу. Вы должны побывать там… до вашего отъезда.
– Сейчас? – спросила она, и в глазах ее запрыгали огоньки.
– А почему бы и нет?
– Я сказала миссис Фробишер, что к четырем буду дома, – ответила она.
– Такую прогулку жаль упускать.
– Хорошо, пойдемте, – согласилась она.
– На деревьях уже распускаются почки, – принялся рассказывать мистер Люишем, – камыш дал свежие побеги, и вдоль всего берега на воде плавают
миллионы маленьких белых цветов. Я не знаю, как они называются, но уж очень они хороши… Разрешите, я понесу вашу веточку?
Когда он брал ветку, руки их на мгновение соприкоснулись… И опять наступило многозначительное молчание.
– Взгляните на эти облака, – снова заговорил Люишем, припоминая то, что собирался сказать, и помахивая пышно белой веткой терна. – На голубое
небо между ними.
– Восхитительно! Погода все время чудесная, но такого дня еще не было. Мой последний день. Самый последний день.
В таком возбужденном состоянии юная пара отправилась дальше, к неописуемому изумлению миссис Фробишер, которая смотрела на них из окна мансарды,
– а они шагали так, словно все великолепие сияющего мира существовало только для их удовольствия. Все, что они говорили друг другу в тот день на
берегу реки: что весна прекрасна, молодые листочки изумительны, чешуйчатые почки удивительны, а облака ослепительны в своем величии, – казалось
им в высшей степени оригинальным. И как простодушно были они поражены тем, что их обоих одинаково восхищают все эти откровения! Уж конечно, не
случайно, казалось им, встретились они Друг с другом.
Они шли по тропинке, что бежит между деревьев по берегу реки, и не успели пройти и трехсот ярдов, как спутница Люишема вдруг пожелала
перебраться на нижнюю дорожку, у самой воды, по которой тянут лодки на бечеве. Люишему пришлось подыскать удобное для спуска место, где дерево
по дружески протягивало свои корни; и, держась за них, как за перила, она спустилась вниз, подав ему руку.
Потом водяная крыса, полоскавшая свою мордочку, предоставила им новый случай взяться за руки, доверчиво пошептаться и вместе помолчать, после
чего Люишем попытался, можно сказать, с опасностью для жизни, сорвать для нее речной цветок и, сделав это, набрал полный ботинок воды. А у ворот
подле черного и блестящего шлюза, где тропинка уходит в сторону от реки, спутница поразила его неожиданным подвигом, весело взобравшись с его
помощью на верхнюю перекладину и спрыгнув вниз – легкая, грациозная фигурка.
Они смело пошли через луг, пестревший цветами, и по ее просьбе он загородил ее собою от трех благодушных коров, чувствуя себя при этом Персеем,
вступившим в единоборство с морским чудовищем.
Они смело пошли через луг, пестревший цветами, и по ее просьбе он загородил ее собою от трех благодушных коров, чувствуя себя при этом Персеем,
вступившим в единоборство с морским чудовищем. Они миновали мельницу и по крутой тропинке вышли на Иммеринг. Здесь на лугу Люишем повел разговор
о ее работе.
– Вы в самом деле уезжаете отсюда, чтобы стать секретаршей? – спросил он, и она принялась увлеченно рассказывать ему о себе.
Они обсуждали этот вопрос, пользуясь сравнительным методом, и не заметили, как скрылось солнце, пока их не захватили врасплох первые капли
начавшегося ливня.
– Смотрите ка! – показал он. – Вон сарай!
И они побежали.
Она бежала и смеялась, но бег ее был быстрым и легким. Он подсадил ее через изгородь, отцепил колючки с подола ее юбки, и они очутились в
маленьком темном сарае, где хранилась огромная ржавая борона. Даже пробежав такое расстояние, заметил он, она не задохнулась.
Она присела на борону и, помедлив в нерешительности, сказала:
– Мне придется снять шляпу, не то она испортится от дождя.
И он смог любоваться тем, как непринужденно рассыпались ее локоны – впрочем, ему и так не приходило в голову сомневаться в их подлинности. Она
склонилась над своей шляпой, изящными движениями стирая носовым платком серебряные капли воды. Он стоял у входа в сарай и сквозь мягкую дымку
апрельского ливня любовался пейзажем.
– На этой бороне и вам найдется место, – сказала она.
Он пробормотал какие то невнятные слова, потом подошел и сел рядом с ней, так близко, что едва не касался ее. Он ощутил фантастическое желание
обнять ее и поцеловать, и только усилием воли ему удалось его подавить.
– Я даже не знаю вашей фамилии, – сказал он, пытаясь в разговоре найти спасение от одолевавших его мыслей.
– Хендерсон, – ответила она.
– Мисс Хендерсон?
Глядя на него, она улыбнулась и, чуть помедлив, ответила:
– Да. Мисс Хендерсон.
Ее глаза, обаяние, исходившее от нее, были удивительны. Никогда прежде не испытывал он такого ощущения – странного смятения, в котором словно бы
таился где то слабый отзвук слез. Ему хотелось спросить, как ее зовут. Хотелось назвать ее «дорогая» и посмотреть, что она ответит. Вместо этого
он пустился в бессвязное описание своего разговора с Боновером, когда он солгал насчет нее, назвав ее мисс Смит, и таким образом ему удалось
преодолеть этот необъяснимый душевный кризис…
Замер шелест дождя, и лучи солнца вновь заиграли в далеких рощах за Иммерингом. Они опять молчали, и молчание это было чревато для мистера
Люишема опасными мыслями. Он вдруг поднял руку и положил ее на раму бороны, почти касаясь плеч девушки.
– Пойдемте, – внезапно сказала она. – Дождь перестал.
– Эта тропка ведет прямо к Иммерингу, – заметил мистер Люишем.
– Но ведь в четыре…
Он достал часы, и брови его удивленно поднялись. Было почти четверть пятого.
– Уже больше четырех? – опросила она, и вдруг они почувствовали, что им вот вот предстоит расстаться. То, что Люишем обязан был в половине
шестого приступить к «дежурству», казалось ему обстоятельством крайне незначительным.
– Да, – ответил он, только сейчас начиная понимать, что означает разлука. – Но обязательно ли вам уходить? Мне… мне нужно поговорить с вами.
– А разве мы не говорили все это время?
– Это не то. Кроме того… Нет.
Она стояла, глядя на него.
– Я обещала быть дома к четырем, – сказала она. – Миссис Фробишер пьет чай…
– Но, может быть, нам никогда больше не доведется встретиться.