После обеда, что бы ни случилось, он пойдет на аллею, увидит девушку и снова
поговорит с ней. Мысль о Боновере возникла, но тотчас же была изгнана. И, кроме того…
После обеда Боновер обычно отдыхает. Да, он пойдет, отыщет ее и будет говорить с ней. И ничто его не остановит.
Как только решение было принято, воображение заработало с удвоенной энергией, подсказывая ему нужные фразы, соответствующие позы, рисуя
множество смутных и прекрасных видений. Он скажет это, он скажет то, ни о чем, кроме своей необыкновенной роли влюбленного, он и думать не мог.
Какой он трус, зачем так долго прятался от нее! О чем он только думал? Как он объяснит ей свое поведение при встрече? А что, если высказать все
начистоту?
Он принялся размышлять о том, насколько он может быть с нею откровенен. Поверит ли она, если он постарается ее убедить, что в четверг
действительно ее не видел?
И вдруг – о ужас! – в самый разгар этих мечтаний явился Боновер и попросил его подежурить после обеда вместо Данкерли на площадке для крикета.
Данкерли был старшим учителем в школе, единственным коллегой Люишема. В обращении Боновера не осталось и следа осуждения, его просьба к
подчиненному была своего рода оливковой ветвью. Но для Люишема это было жестоким наказанием. Роковую минуту он колебался, почти готовый
согласиться. Ему предстало мгновенное видение долгого послеобеденного дежурства, а тем временем она, быть может, уже укладывает вещи перед
отъездом в Клэпхем. Он побледнел. Мистер Боновер зорко следил за выражением его лица.
– Нет, – резко сказал Люишем, вкладывая в это слово всю свою решительность и тотчас же начиная неумело подыскивать предлог для отказа. – Мне
очень жаль, что я не смогу исполнить вашей просьбы, но… я договорился… Я уже условился сегодня на после обеда.
Это была явная ложь. Брови мистера Боновера полезли вверх, а от его обходительности и следа не осталось.
– Дело в том, – сказал он, – что миссис Боновер ждет нынче гостя, и мы бы хотели, чтобы мистер Данкерли составил нам партию в крокет…
– Мне, право, очень жаль, – повторил все еще настроенный решительно мистер Люишем, тотчас отметив про себя, что Боновер будет занят крокетом.
– Вы случайно не играете в крокет? – спросил Боновер.
– Нет, – ответил Люишем, – не имею о нем ни малейшего представления.
– А если бы мистер Данкерли сам попросил вас? – настаивал Боновер, зная, с каким уважением Люишем относится к правилам этикета.
– О, дело вовсе не в этом, – ответил Люишем, и Боновер с оскорбленным видом и удивленно поднятыми бровями удалился, а он продолжал стоять
бледный, неподвижный, пораженный собственной отвагой.
6. Скандальная прогулка
Как только уроки окончились, Люишем освободил из заключения провинившихся учеников и поспешил домой провести оставшееся до обеда время, но как?
Быть может, и не совсем справедливо по отношению к нему рассказывать об этом, возможно, романисту мужчине не пристало разглашать тайны своего же
пола, но, как утверждала надпись на стене у ромбовидного окна: «Magna est veritas et prevalebit» . Мистер Люишем тщательно пригладил щеткой
волосы, а потом живописно их взбил; перепробовал все галстуки, остановив выбор на белом; старым носовым платком почистил ботинки, переодел
брюки, потому что манжеты на его будничной паре порядком пообтрепались, и подкрасил чернилами локти сюртука в тех местах, где швы побелели. А
если уж быть совсем откровенным, он долго с разных сторон изучал в зеркале свое юношеское лицо, придя в конечном счете к заключению, что нос его
мог бы с успехом быть немного поменьше…
Тотчас же после обеда он вышел из дому и кратчайшим путем направился к аллее, уговаривая себя, что ему нет дела, даже если он встретит по дороге
самого Боновера.
Намерения его были весьма неопределенны, совершенно ясно было одно: он хочет увидеть девушку, с которой уже встречался в этой
аллее. Он знал, что увидит ее. Что же касается препятствий, то мысль о них лишь подбадривала его и даже доставляла удовольствие. По каменным
ступенькам он поднялся к тому месту, откуда был виден дом Фробишеров, откуда он смотрел однажды на окно их спальни. И, скрестив руки, уселся
там, на виду у всех обитателей дома.
Было без десяти два. Без двадцати три он все еще сидел на месте, но руки его уже были глубоко в карманах, взгляд хмурый, а нога нетерпеливо
постукивала по каменной ступеньке перелаза. Ненужные ему очки лежали в кармане жилета, где они, впрочем, покоились весь этот день, а шапочка
была чуть сдвинута на затылок, открывая прядь волос. За это время по аллее за его спиной прошли два три человека, но он притворился, будто не
видит их, и только пара птичек завирушек, преследовавших друг друга в залитой солнцем вышине, да волнуемое ветром поле служили ему развлечением.
Странно, конечно, но по мере того, как время шло, он стал на нее сердиться. Лицо его потемнело.
За спиной у него послышались шаги. Он не оглянулся – его раздражала мысль, что прохожие видят, как он сидит и ждет. Его некогда всесильное, ныне
ниспровергнутое благоразумие продолжало глухо роптать, упрекая за эту затею. Шаги на дорожке замерли совсем рядом.
– Нечего глазеть! – стиснув зубы, приказал себе Люишем. И тут до его слуха донесся какой то загадочный шум: ветки живой изгороди громко
зашелестели, зашуршала старая листва. Кто то словно бы топтался в кустах.
Любопытство подкралось к Люишему и после недолгой борьбы овладело им окончательно. Он оглянулся и увидел ее. Она стояла к нему спиной по ту
сторону изгороди и старалась дотянуться до самой верхней цветущей ветки колючего терна. Какая счастливая случайность! Она его не видела!
В то же мгновение ноги Люишема перелетели через перелаз. Он спустился по ступенькам с такой стремительностью, что с разбегу угодил в колючий
кустарник.
– Позвольте мне, – сказал он, слишком взволнованный, чтобы заметить, что его появление ее совсем не удивляет.
– Мистер Люишем! – воскликнула она с притворным изумлением и отступила в сторону, чтобы дать ему возможность сорвать цветок.
– Какую веточку вы хотите? – вскричал он, не помня себя от радости. – Самую белую? Самую большую? Любую!
– Вот эту, – наугад показала она, – с черным шипом.
Белоснежным облаком казались цветы на фоне апрельского неба, и Люишем, потянувшись за ними – достать их было не так то легко, – со странным
чувством удовлетворения увидел у себя на руке длинную царапину, сначала белую, а потом налившуюся красным.
– Там, на аллее, – сказал он, торжествующий и запыхавшийся, – есть терн… Этот с ним и сравниться не может.
Она засмеялась – он стоял перед ней, раскрасневшийся, ликующий, – и посмотрела на него с нескрываемым одобрением. В церкви, на хорах, он снизу
тоже казался недурен, но это было совсем другое.
– Покажите, где, – сказала она, хотя знала, что на милю в округе не найти другого куста терна.
– Я знал, что увижу вас, – проговорил он вместо ответа. – Я был уверен, что увижу вас сегодня.
– Это была почти последняя возможность, – так же искренне призналась она. – В понедельник я уезжаю домой, в Лондон.
– Я так и знал! – торжествующе воскликнул он. – В Клэпхем? – спросил он.
– Да. Я получила место. Знаете, ведь я умею стенографировать и писать на машинке. Я только что окончила Грогрэмскую школу.