Дверь открыла его благоверная, и только я к ней с просьбой, как она обрывает меня на полуслове и начинает тараторить, что, мол, устал муж сегодня, трудный у него день был, да и хирург он, а не терапевт, пять операций в больнице на ногах отстоял, потому отдыхает и помочь ничем не может. И так это бочком-бочком меня за порог вытеснить норовит. Но я стою, как утёс на Волге. Ежели мне что надо, в лепёшку расшибусь, а своего добьюсь.
- Не шебаршись, соседка, - говорю, - я отблагодарю, и хорошо.
Знаю, чем их взять. Кто сейчас от дармовой "капусты" отказывается? Все гребут где могут и как могут.
Тут лечила из комнаты и вываливает. Вижу, действительно человек с устатку. И хорошего. А что им делать, лечилам-то, ежели зарплату по полгода не платят, а пациенты только бутылками расплачиваются? Но на ногах лечила стоит и даже вроде бы что-то соображает.
Взял он стетоскоп и пошёл со мной.
А благоверная ему вдогонку:
- Ты смотри, там больше не добавляй!
Заходит лечила ко мне в комнату и столбенеет. Даже трезвеет, кажется. Но мне ничего не говорит. Приходит в себя, подсаживается к мальцу на диван и начинает его осматривать, ощупывать да стетоскопом прослушивать. Затем пульс проверил, веко мальцу задрал, поглядел зрачок и говорит мне так это многозначительно:
- М-да, случай неординарный...
- Так и оплата соответствующая, - понимаю его.
Он кивает, пересаживается к столу и начинает что-то писать на рецептурных бланках с печатями.
- Эх, - бормочет лечила, - в былые времена забрал бы его на кафедру сколько материала для диссертации... Это же исключительно нетипичный... - и такой по-латыни диагноз загибает, что у меня уши вянут.
- Ладно, сосед, - прерываю его, - мне твоя латынь, сам понимаешь, что по фене. Как его лечить, скажи?
Смотрит он на меня туманным взглядом, потом кивает.
- Это, - протягивает листок, - колоть внутримышечно по два кубика через четыре часа. Жаропонижающее. Это, - подаёт второй листок, - зубы расцепить лезвием ножа и влить столовую ложку. Только посадить вначале, чтобы не захлебнулся. Обезболивающее и успокоительное. А это, - суёт третий листок, - мазь. Натирать тело каждый вечер после купания. У него что-то с кожей, вроде парши. В аптеке за углом все эти лекарства есть.
Я беру рецепты и начинаю ему точно так же баксы отсчитывать. По двадцатке.
- Это, - говорю, - за то, что не отказали. Это - за ваш профессионализм (во завернул, чуть язык не сломал!). А это - за неординарный случай.
Гляжу, шалеет лечила, в улыбке расцветает, но по глазам вижу, жалеет, что ещё с десяток рецептов не настрочил. Однако, видно, что-то совестливое в нём всё-таки осталось, так как ничего больше про лечение не говорит. Вместо этого вдруг подмигивает мне заговорщицки и, опасливо косясь в сторону входной двери - не дай бог, его благоверная там вдруг нарисуется, спрашивает:
- Слушай, сосед, а у тебя ничего впрыснуть нет?
И делает международный жест рукой. Нет, не первый, который по локоть, и не третий - указательным пальцем в вену, а второй - с оттопыренным большим пальцем и полусогнутым мизинцем.
- Отчего же, есть, - говорю. - Только, сам понимаешь, больной у меня здесь. Лечить его надо. А одного оставить боюсь. Сходил бы в аптеку за лекарством, тем более что ты в этом дока. А уж потом и впрыснем. - Я протянул ему двадцатку. - Этого хватит?
Заколебался он на мгновение, затем рукой махнул.
- А, давай. Только тихо, и дверь оставь приоткрытой.
Мужик он грузный, но выпорхнул из квартиры словно бабочка. И бесшумно почапал по лестнице прямо на улицу в заеложенном спортивном костюме и рваных тапочках на босу ногу.
Вернулся он мигом и протягивает мне лекарства, шприцы одноразовые и сдачу. А у самого руки трясутся, так стакан опрокинуть хочется. И что с людьми время делает! Не случись горбачёвщины, глядишь, доктором наук бы стал, а там и до профессора рукой подать - неспроста про диссертацию вспоминал. А так - алкаш.
С другой стороны, кем бы я тогда был? Вот то-то и оно. Так что я за демократию, костьми за неё, родимую, лягу и пасти гнилым интеллигентишкам, которым всё сейчас не по нраву, до ушей порву. Чтоб если не в душе, так на морде улыбка вечно цвела - в какое счастливое время живём!
- Сдачу себе оставь, - говорю, - за труды.
На радостях мне лечила показал, и как укол делать, и как микстуру вливать, и мазью тело натирать. Гляжу, мальцу лучше стало. Успокоился он, стонать перестал, тело порозовело, хотя в себя так и не пришёл и руки с коленей из мёртвого захвата не расцепил.
Вот тогда мы с лечилой и врезали. Вывел я его на кухню и выставил на стол что бог послал. Я так понял, ему что "Курвуазье", что спирт медицинский, что самогон. Впрочем, как и мне. Но я, предчувствуя, что завтра будет тяжёлый день после разборки на рынке, понемножечку цежу и всё больше на икорку налегаю, а он - стаканярами садит и только локтем занюхивает. Что поделаешь, привычка - ведь знаю, что дома у него шаром покати.
Тут-то благоверная его и ущучила. Как она на кухне нарисовалась, так он на третьем стакане и поперхнулся.
"Двери за собой запирать надо", - советую ему про себя, но вслух ничего не говорю. Во избежание.
А благоверная уж руки в бока уткнула и ну его пропесочивать. И такой, мол, и сякой, и пропойца, и денег в дом не приносишь... Он как защиту молча баксы веером перед собой выставляет, причём все, включая сдачу, - мол, гляди, заработал, - но она оборотов не сбавляет, хотя баксы, как бы мимоходом, будто для неё это нечто само собой разумеющееся, отбирает. Так под конвоем и с нотациями и увела. Мне б такая стерва попалась, на месте грохнул бы, а он молча поплёлся что скотина безропотная. А что попишешь таков наш расейский менталитет.
Я ещё немного поел, но пить больше не стал. Это французское пойло, что наша мачмала - то ли вино хреновое, то ли самогон слабый. Не напрасно его наши ребята между собой "курвой" зовут. Впрочем, подозреваю, его где-то под Жмеринкой варят. Либо в Польше. Поляки сейчас в этом деле мастаки, что хошь подделают, и тару и этикетку один к одному срисуют, но вовнутрь такого насобачат, что употреблять их продукцию не рекомендуется. Себе дороже - всю жизнь затем на поликлинику горбатиться будешь.
Попил я чаю, со стола убрал, а потом на мальца поглядел. Вижу, лучше парню, хоть и в той же позе лежит, но дырочками своими спокойно так посапывает. Укрыл я его одеялом, подушку под голову сунул и ушёл в другую комнату спать.
Снилось мне чёрт-те что - нечто явно неудобоваримое из разряда кошмаров, когда просыпаешься и ничего, кроме ужаса, не помнишь. Вскочил я среди ночи - и понял, почему. Дышать нечем, в горле першит, в глазах режет. Дыму - полная квартира.
Включаю свет, выскакиваю на кухню - может, что на плите забыл? Нет, здесь всё нормально, даже дыма меньше. Оборачиваюсь и вижу в другой комнате всполохи рыжего пламени, будто кто из огнемёта палит, и катится пламя по дивану такими красивыми барашками. Заскакиваю в ванную комнату, набираю тазик воды и бегом к дивану. Как плеснул, зашипело страшно, забулькало, словно там раскалённая болванка лежала. Включаю свет в комнате и вижу на полу лужи с чёрной сажей, на диване обугленные лохмотья одеяла, глубокие прожжённые ямы в велюре обивки, а посреди всего этого лежит мой малец во всё той же скукоженной позе, стонет во сне и вздрагивает. И, несмотря на грязь, чистенький он, и вроде бы нигде ожогов на теле нет. Потрогал я его горячий, но не до такой степени, чтобы пожар здесь устраивать.
Ни хрена себе квартиранта заимел!
Пробую будить его - естественно, реакции ноль. Открываю окна, начинаю проветривать, а сам думаю: с чего бы это? Наконец, кажется, допетрил. Вероятно, это последствия его сегодняшнего действа над Верзилой. Так сказать, остаточный эффект. Либо побочный.