- Но решение о запуске пилотируемого зонда "Озон" было принято на несколько
дней раньше, чем стало известно об отлете "Цесаревича".
- Вот видите, опять нестыковка. Но самое главное дальше. Исполнив программу
- передав, скажем, пакет кому-либо, установив мину, да, мину, были
прецеденты - "пешка" ничего о своих действиях не помнит и опять живет
припеваючи. И даже если доходит дело до допросов, отрицает все с
максимальной естественностью. Я ни разу не слышал, чтобы программа
конструировалась иначе, для преступников это самый привлекательный вариант.
При разблокировании памяти, если оно удается - мне оно, как правило,
удается,- скромно вставил Круус,- "пешка" вспоминает о том, что совершила в
бессознательном состоянии и иногда даже вспоминает саму операцию внушения.
Хотя реже, здесь стоят самые мощные блоки... А в данном случае, прошу
заметить, все наоборот. Кисленко почти за сутки до преступления выглядит,
словно очнулся в незнакомом мире. Но выглядит он вполне осмысленно, просто
недоуменно - а "пешка" выглядит, наоборот, туповато, автоматично, но ничему
не удивляется. Затем Кисленко быстро адаптируется, вся его память в его
распоряжении, и ведет себя не только осмысленно, но и, простите, находчиво
- из явно случайно подвернувшихся под руку материалов мастерит взрывное
устройство.
- Может, все-таки Сапгир, или кто-то из высших начальников администрации
аэродрома? - совсем теряя почву под ногами, беспомощно предположил я.- Они
ведь знали о планируемом полете "Озона"...
Но не о близком отлете "Цесаревича", тут же одернул я себя. Об этом никто
не знал. Великий князь принял решение лететь внезапно - понял, что может
позволить себе выкроить пару дней.
- Дальше,- не слыша меня, вещал Круус.- Совершив акцию, он, вместо того,
чтобы забыть о ней и стать нормальным, становится еще более ненормальным.
Фактически, он находится в шоке и, вероятнее всего, именно от содеянного.
Когда я пытаюсь разблокировать ему память, вместо того, чтобы вспомнить
преступного себя, он, судя по его дикому крику "Не хочу! Он живой!",
становится прежним, обычным собой, добрым и славным человеком, который
теперь не может жить с таким грузом на совести. Когда я оставляю его в
покое, он продолжает бороться непонятно с кем, пребывая в каком-то
иллюзорном мире. Что это за мир, по нескольким обрывочным фразам сказать
нельзя, но, уверяю вас, в теле Кисленко поселился сейчас кто-то другой. И с
прежним Кисленко они ведут борьбу не на жизнь, а на смерть.
- Шизофрения... - пробормотал я. Круус пожал плечами.- А документы? -
вспомнил я.- Почему он жег документы?
- Что я могу сказать? - снова пожал плечами психолог.- Надо вести его в
Петербург - там, во всеоружии, попробуем разобраться. И надо спешить. Он
буквально на глазах сгорает.
Из тишины донесся стремительно накатывающий шум авто. Торопливый, низовой
свет фар лизнул нежную кожу деревьев - зеленоватые днем стволы вымахнули из
тьмы мертвенно-белыми призраками и спрятались вновь. Отбросив окурок, я
встал посмотреть, кто подъехал.
Как я и ожидал, это был Григорович. Отъезжая с аэродрома сюда, я послал его
побеседовать о Кисленко с настоятелем здешней звезды коммунистов. Беседа
ничего нового не дала. Замечательный человек, честный, щепетильно
порядочный, всегда буквально рвущийся помочь и защитить. Мухи не обидит.
После смерти Алтансэс Эркинбековой был одним из кандидатов на тюратамского
настоятеля. Едва-едва не прошел.
- Да,- сказал я с тяжелым вздохом,- здесь больше делать нечего.
Едва-едва не прошел.
- Да,- сказал я с тяжелым вздохом,- здесь больше делать нечего. Конечно,
пощиплем версию с начальником, но... Доктор, перелет нашему страдальцу не
повредит?
Круус долго отлавливал свой платок. Добыл наконец. Вытер губы. Потом лоб.
- Понятия не имею,- ответил он затем.
Снова Петербург
1
Ее я любил совсем иначе. Она была, как девочка: наверное, такой и пребудет.
И поначалу, долго, я словно бы ребенка баюкал и нежил, а она доверялась и
льнула; но в некий миг, как всегда, эта безграничная мужская власть над
нежным, упругим, радостным, вдруг взламывала шлюзы, и я закипал; а она уже
не просто слушалась - жадно подставлялась, ловила с ликующим криком, и я
распахивал запредельные глубины и выворачивался наизнанку, тщась отдать
этой богонравной пучине всю душу и суть; и действительно на миг умирал...
Спецрейсом мы вылетели ночью и, немного догнав солнце, оказались в Пулково
глубоким вечером. Прямо с аэровокзала я позвонил Стасе - никто не подошел.
И теперь, хотя, прежде чем вернулось дыхание, вернулось, опережая его,
грызущее беспокойство о ней не расхворалась ли, где может быть в столь
поздний час, исправен ли телефон - я был счастлив, что поехал на
Васильевский.
- Родненький...
- Аушки?
- Ненаглядный...
- Да, я такой.
- Ты соскучился, я чувствую.
- Очень.
- Как мне это нравится.
- И мне.
- Как мне нравится все, что ты со мной делаешь!
- Как мне нравится с тобой это делать!
- Может, ты поесть еще хочешь? Ты же толком не ел весь день!
- Я люблю тебя, Лиза.
- Господи! Как давно ты мне этого не говорил!
- Разве?
- Целых двенадцать дней!
- А ты...
- Я очень-очень крепко тебя люблю. Все сильнее и сильнее. Если так
пойдет,годам к пятидесяти я превращусь просто в белобрысую бородавку
где-нибудь у тебя подмышкой. Потому что мне от тебя не оторваться.
- Не хочу бородавку, Хочу девочку.
- А как тебя Поленька любит! Ты знаешь, по-моему, уже немножко как мужчину.
Ей будет очень трудно, я боюсь, отрешиться от твоего образа, когда придет
ее время.
- Когда родители любят друг друга, дети любят родителей.
- Правда. Смотрит на меня, и тебя любит; смотрит на тебя, и меня любит...
- Тебе не тяжело со мною, Лиза?
- Я очень счастлива с тобой. Очень-очень-очень.
Листья на ветру.
Но разве виновны они в том, что не умеют летать сами? Кто дерзнет
вылавливать их из ветра и кидать в грязь с криком: "Полет ваш - вранье, вас
стихия тащит! То, что вы летите сейчас, совсем не значит, что вы сможете
летать всегда..."?
Сквозь занавеси из окон сочилось скупое серое свечение. В столовой, за
неплотно закрытой дверью, мерно тикали часы. Бездонно темнел внизу ковер,
дымными призраками стояли зеркала. Дом.
Ее дыхание щекотало мне волосы подмышкой - там, где она собиралась
прирасти. Почти уложив ее на себя, я обнимал ее обеими руками,
крепко-крепко, почти судорожно - и все равно хотелось еще сильнее, еще
ближе.
И, как всегда после любви, я на некоторое время стал против обыкновения,
болтлив. Хотелось все мысли рассказать ей, все оттенки... хотя бы те, что
можно.
- ...Ты никогда не говорил так подробно о своих делах.
- Потому что это дело не такое, как другие. Ты понимаешь, я все думаю -
наверное, это не случайно оказался именно он.