Ему еще раз пришлось
миновать пригородную пивную, ещеразонпосмотрелнаместо
своегоночлега там осталось что-то общее с его жизнью, и Вощев
очутился в пространстве, где былпереднимлишьгоризонти
ощущение ветра в склонившееся лицо.
Черезверсту стоял дом шоссейного надзирателя. Привыкнув к
пустоте, надзиратель громко ссорился с женой, а женщинасидела
уоткрытогоокнасребенкомнаколеняхиотвечаламужу
возгласами брани; самжеребенокмолчащипалоборкусвоей
рубашки, понимая, но ничего не говоря.
Это терпение ребенка ободрило Вощева, он увидел, что мать и
отецнечувствуютсмысла жизни и раздражены, а ребенок живет
без упрека, вырастая себе на мученье. Здесь Вощев решил напрячь
свою душу, не жалеть тела на работу ума,стемчтобывскоре
вернутьсякдомудорожногонадзирателяирассказать
осмысленному ребенку тайнужизни,всевремязабываемуюего
родителями."Их тело сейчас блуждает автоматически,-- наблюдал
родителей Вощев,-- сущности они не чувствуют".
-- Отчеговынечувствуетесущности?--спросилВощев,
обратясь в окно.-- У вас ребенок живет, а вы ругаетесь -- он же
весь свет родился окончить.
Мужижена со страхом совести, скрытой за злобностью лиц,
глядели на свидетеля.
-- Если вам нечем спокойносуществовать,выбыпочитали
своего ребенка -- вам лучше будет.
--Атебе чего тут надо?-- со злостной тонкостью в голосе
спросил надзиратель дороги.-- Тыидешьииди,длятакихи
дорогу замостили...
Вощевстоялсредипутине решаясь. Семья ждала, пока он
уйдет, и держала свое зло в запасе.
-- Я бы ушел,номненекуда.Далекоздесьдодругого
какого-нибудь города?
--Близко,-- ответил надзиратель,-- если не будешь стоять,
то дорога доведет.
-- А вы чтите своего ребенка,-- сказалВощев,--когдавы
умрете, то он будет.
Сказавэтислова,Вощевотошелотдома надзирателя на
версту и там сел на крайканавы,новскореонпочувствовал
сомнениевсвоейжизни и слабость тела без истины, он не мог
дальшетрудитьсяиступатьподороге,незнаяточного
устройствавсегомираитого,куда надо стремиться. Вощев,
истомившись размышлением, лег в пыльные, проезжиетравы;было
жарко, дул дневной ветер, и где-то кричали петухи на деревне --
всепредавалосьбезответномусуществованию,одинВощев
отделился и молчал. Умерший, палый лист лежал рядомсголовою
Вощева,егопринесветерсдальнего дерева, и теперь этому
листу предстояло смирение в земле. Вощев подобрал отсохший лист
и спрятал его в тайное отделение мешка, где он сберегалвсякие
предметынесчастья и безвестности. "Ты не имел смысла жизни,--
со скупостью сочувствия полагал Вощев,-- лежи здесь,яузнаю,
за что ты жил и погиб.
Раз ты никому не нужен и валяешься среди
всего мира, то я тебя буду хранить и помнить".
--Всеживетитерпитнасвете, ничего не сознавая,--
сказалВощевблиздорогиивстал,чтобидти,окруженный
всеобщим терпеливым существованием.-- Как будто кто-то один или
нескольконемногихизвлекли из нас убежденное чувство и взяли
его себе.
Он шел по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощевскоро,
как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать.
Ноуже был виден город вдалеке; дымились его кооперативные
пекарни, и вечернее солнце освещало пыль над домами от движения
населения. Тот город начиналсякузницей,ивнейвовремя
проходаВощевачинилиавтомобиль от бездорожной езды. Жирный
калека стоял подле коновязи и обращался к кузнецу:
-- Миш, насыпь табачку: опять замок ночью сорву!
Кузнец не отвечал из-под автомобиля. Тогда увечныйтолкнул
его костылем в зад.
-- Миш, лучше брось работать -- насыпь: убытков наделаю!
Вощевприостановилсяоколокалеки,потомучто по улице
двинулся из глубиныгородастройдетей-пионеровсуставшей
музыкой впереди.
--Яж вчера тебе целый рубль дал,-- сказал кузнец.-- Дай
мне покой хоть на неделю! А то я терплю-терплю икостылитвои
пожгу!
--Жги!--согласилсяинвалид.--Меняребята на тележке
доставят -- крышу с кузни сорву!
Кузнец отвлекся видом детейи,добрея,насыпалувечному
табаку в кисет:
-- Грабь, саранча!
Вощевобратилвнимание, что у калеки не было ног -- одной
совсем,авместодругойнаходиласьдеревяннаяприставка;
держалсяизувеченныйопоройкостылей и подсобным напряжением
деревянного отростка правой отсеченной ноги. Зубовуинвалида
небылоникаких,онихсработал начисто на пищу, зато наел
громадное лицо и тучный остаток туловища; его коричневыескупо
отверстыеглазанаблюдали посторонний для них мир с жадностью
обездоленности, с тоской скопившейсястрасти,авортуего
терлись десны, произнося неслышные мысли безногого.
Оркестрпионеров,отдалившись,заигралмузыкумолодого
похода. Мимо кузницы, ссознаниемважностисвоегобудущего,
ступалиточныммаршем босые девочки; их слабые, мужающие тела
были одеты вматроски,назадумчивых,внимательныхголовах
вольновозлежаликрасные береты, и их ноги были покрыты пухом
юности. Каждая девочка, двигаясь в меру общего строя, улыбалась
от чувства своегозначения,отсознаниясерьезностижизни,
необходимойдлянепрерывностистрояи силы похода. Любая из
этих пионерок родилась в то время, когда в полях лежали мертвые
лошади социальной воины, и не всепионерыимеликожувчас
своегопроисхождения,потомучтоихматерипиталисьлишь
запасами собственного тела; поэтомуналицекаждойпионерки
осталась трудность немощи ранней жизни, скудость тела и красоты
выражения.