Этим невероятным успехом он был частично обязан талантам Рамона Сальгадо, который с самого начала знал предел творческих возможностей своего клиента. Дело заключалось в том, – и это мучило, бесило и угнетало отца, – что существовало всего четыре Фальконовых «ню». Все четыре были написаны в течение года, в начале шестидесятых, в Танжере. К тому времени, когда отец переехал в Испанию, этот пласт его гения истощился. Он так больше и не повторил уникальных, таинственно ускользающих черт этих четырех абстракций. Отец часто рассказывал ему о Гогене. О том, что Гоген был ничем, пока не увидел тех экзотических островитянок. Они пробудили в нем гениальность. Он разглядел их, проник в них взором. Забери его оттуда, и он окончил бы свои дни во Франции бездарным мазилой. То же самое случилось с Франсиско Фальконом. Его первая жена умерла, следом за ней вторая, и он уехал из Танжера. Критики говорили, что в своих «ню» он прозревал существо непорочности, оттого они и казались почти неземными, и что танжерская травма, вероятно, перекрыла поток вдохновения. Его потери заслонили от него чистоту непорочности. Больше он никогда даже не пытался изображать абстрактную женскую наготу.
Взгляд Фалькона вдруг зацепился за что‑то на экране. На белом фоне мелькнуло какое‑то черное пятнышко.
– Что это было? – вскрикнул он.
Рамирес подпрыгнул на стуле. Он тоже смотрел вполглаза, считая эту затею напрасной тратой времени.
– Я что‑то видел, – сказал Фалькон. – Что‑то на заднем плане. Справа вверху. Можно немного назад?
Рамирес завис над телевизором, как навозная муха над кучей дерьма. Он ткнул неуклюжим толстым пальцем в какую‑то клавишу, и человечки на экране помчались задом наперед. Еще одно нажатие на клавишу, и их походка стала более степенной.
Церемония в мавзолее окончилась. Присутствовавшие начали расходиться. Фалькон сосредоточился на заднем плане: зубчатые крыши семейных мавзолеев, прямые линии высоких блоков, где хранились урны с прахом более бедных представителей общества. Камера начала медленное панорамирование слева направо.
– Было что‑нибудь необычное? – спросил Фалькон, засомневавшись в своей внимательности.
– Я ничего такого не заметил, – ответил Рамирес, подавляя зевоту.
– Позовите‑ка сюда того парня, и пусть он прокрутит этот кусок в режиме покадрового просмотра.
Рамирес привел назад молодого полицейского, и тот сделал то, о чем его просили.
– Вот, – показал пальцем Фалькон, – вверху справа, на фоне белого мавзолея.
– Joder,– выдохнул Рамирес. – Вы думаете, это он?
– Вы ухватили его самым краем объектива.
– Восемь кадров, – заметил молодой полицейский. – Это же одна треть секунды. Не понимаю, как вы что‑то разглядели.
– Я не разглядел, – сказал Фалькон. – Просто глаз среагировал на движение.
– Он снимает пришедших на похороны, – объявил Рамирес.
– Он, должно быть, засек вас с камерой и отскочил за угол мавзолея, – сказал Фалькон. – Я почти уверен, что это треть секунды из жизни нашего убийцы.
Они просмотрели пленку три раза, но ничего нового не обнаружили. Потом отправились в компьютерный отдел, где нашли оператора еще за работой. Он отсканировал нужные кадры, обработал их, выделил главный элемент и увеличил его до размера экрана. Небольшое искажение изображения не помешало им понять, как тщательно этот человек скрывает свою внешность. На нем была черная бейсболка без фирменного знака. Слегка повернутый в сторону козырек позволял ему плотно прижимать камеру к глазу. Руки прятались в перчатках, а высокий отворачивающийся ворот джемпера был натянут на нос.
Руки прятались в перчатках, а высокий отворачивающийся ворот джемпера был натянут на нос. Он сидел на корточках, так что пола его темной куртки касалась земли.
– Мы даже не в состоянии определить, какого пола этот предполагаемый «он», – сказал Фалькон.
– Вообще‑то я могу почистить изображение, – предложил оператор. – Придется поработать в выходные, но для вас я постараюсь.
Они взяли один отпечаток и вернулись в кабинет Фалькона.
– Итак, спрашивается, что он там делал? – спросил Фалькон, садясь за письменный стол. – Снимал кого‑то одного или всю сцену в целом?
– Финал дела, – ответил Рамирес. – Ублюдок мертв и похоронен. Так мне кажется.
– Думаете, он пошел бы на такой риск ради собственного удовольствия?
– Не очень‑то он и рисковал. Мы обычно не фиксируем на пленку похороны жертв, – сказал Рамирес.
– Не исключено, что финал
Он надел зеленую рубашку.