Заливаясь слезами, она сидела на корточках возле завернутого в тряпки трупика младенца, найденного застрявшим в мусоропроводе, а телеоператор наводил объектив то на её покрасневший нос, то на жалкий комочек посиневшей плоти. Испепеляемая праведным гневом, Маша размахивала микрофоном на фоне скопившихся на вокзале беженцев из Средней Азии...
Если в своих коротких комментариях к происшедшему ей не удавалось подобрать достаточно пронзительных слов, чтобы заклеймить причину очередной трагедии, она ощущала жгучий стыд и виновато улыбалась в камеру. Эта характерная неожиданная улыбка сквозь слезы и гнев с первого же момента сделалась визитной карточкой Маши. Она верно угадала ту самую интонацию, которая в совокупности с её чувственной внешностью сделала её такой неотразимой в глазах телезрителей и тех, у кого ей доводилось брать интервью. Именно эта улыбка стала волшебным ключом к сердцам и тех и других. Тысячу раз прав оказался господин Зорин, который отважился на этот эксперимент.
Женская красота в адских отсветах насилия - было _самое то_.
В тот самый вечер, когда на телевидении взошла новая звезда, событие было решено отметить в расширенном семейном составе - с участием папы и мамы, сестры Кати и её мужа Григория, а также родителей Эдика. Как-никак Маша все ещё была его женой, и, поскольку развод все ещё оставался для неё чем-то пугающим, ей хотелось, чтобы и муж, и все ближайшие родственники, обидно равнодушные к её творческой деятельности, хотя бы отчасти разделили её радость. Ей хотелось, чтобы они хоть немного прочувствовали её новое качество. Чтобы и у них в семье было все "как у людей".
Эдик напрочь отказывался говорить с Машей о её работе. Перспектива того, что Машу станут узнавать на улице, в ресторане или ещё где, Эдика отнюдь не радовала. По его мнению, люди были дрянью, и то, что теперь они будут тыкать пальцами в его жену и в него самого, раздражало и бесило его.
Что касается денег, то, с тех пор как Маша вышла на работу, Эдик ввел в действие особый экономический режим, в соответствии с которым жена сдавала свою "небольшую зарплату", а также, конечно, "премию и все такое", в общий семейный бюджет, находившийся под полным контролем Эдика. Последний выдавал жене лишь на карманные расходы, а все прочие расходы допускались после строгого экономического анализа и обоснования. Каждая копейка была на учете и участвовала в обороте. Эдик не уставал твердить, что в семье, где оба супруга зарабатывают деньги, необходим строжайший учет и контроль, и все расходы не должны превышать раз и навсегда установленного уровня. Естественно, принимая во внимание инфляцию. Он подводил под этот порядок стройную систему логических доводов, против которых Маша была бессильна, и все-таки она чувствовала, что с ней поступают несправедливо, хотя и не могла этого объяснить. Кроме того, она не находила в себе сил противостоять экономической экспансии супруга - словно была парализована чувством вины перед ним...
Итак, движимая той же самой мнимой виной, Маша неосознанно пыталась задобрить супруга и родственников, наивно пытаясь сделать их участниками своего долгожданного праздника. Она заранее расстаралась, чтобы каждый нашел на праздничном столе любимые блюда и напитки. Она вихрем примчалась со студии, чтобы успеть привести себя в порядок и переодеться в любимое платье Эдика - приталенное джерси. Она даже приколола ненавистную ей бриллиантовую брошь, подаренную свекровью к свадьбе... Впрочем, Маша не строила больших иллюзий на счет этого вечера, который и в самом деле не принес никаких сюрпризов и был нужен Маше разве что для самоуспокоения.
Физиономии у всех были на редкость постные. Только сестра Катя поцеловала Машу с искренней радостью.
Да и то, кажется, не по поводу её телевизионного дебюта, а потому, что та нашла в себе мужество сделать что-то супротив воли супруга. Уже через пять минут все забыли, по какому поводу собрались, и началось обычное переливание из пустого в порожнее на тему зачатия и деторождения. Словом, Маше пришлось вкусить стандартный порцион: критические замечания, язвительные намеки и на закуску - добрые советы. Единственное разнообразие в застолье внесла свекровь, которая подавилась хрящиком и уже даже начала синеть, пока Эдик в ужасе бегал вокруг и вопил "мамочка, мамочка!", а Григорий как дантист, имеющий отношение к медицине, пытался залезть ей пальцем в глотку. Дело разрешилось благополучно, когда Светлов-старший соизволил приподнять зад и размашисто хрястнул жену по спине. Все облегченно вздохнули, а Маша почему-то чувствовала себя виноватой и в этом мимолетном инциденте.
Наконец все разошлись. Маша сняла джерси и присела на пуфик, чтобы перевести дыхание. Эдик аккуратно развязал свой шелковый галстук и заботливо повесил его в шкаф. Потом он приподнял поближе к свету пару своих лакированных туфель, немного ему жавших, и, осмотрев, обмахнул их платком и уложил в коробку. Потом бросил взгляд в сторону Маши.
- Сколько добра пропадает! - вдруг вырвалось у него.
- То есть? - не поняла она.
- У тебя такие отличные ноги, красивое тело - добавить к этому мой ум - ты бы могла родить шикарного ребенка!
- Ты ещё забыл о моих зубах, - сдержанно усмехнулась Маша. - Они ведь тоже великолепны. Как ты мог забыть? Если бы они достались ребенку, их не надо было бы пломбировать, и значит, мы бы сэкономили кучу денег. А если бы, скажем, у нас был не один ребенок, а трое, как у Кати, то умножь эту сумму на три!
- Ничего бы мы не сэкономили, - проворчал Эдик, вовсе не настроенный шутить. - Их родной дядя Григорий и так мог бы пломбировать им зубы бесплатно.
- Ах, - вздохнула Маша, - ну конечно...
Она пообещала себе, что сегодня будет держать себя в руках и не реагировать, что бы Эдик ни говорил. Ей так хотелось сохранить подольше ту маленькую искорку праздника, которая ещё радостно тлела у неё в душе.
Она потянулась за салфеткой, чтобы стереть с губ помаду.
- Не нужно! - остановил её Эдик. - И не снимай, пожалуйста, колготки и туфли, - добавил он.
- Что еще? - смиренно поинтересовалась Маша.
- Распусти волосы!
Маша вынула заколку и тряхнула волосами, которые рассыпались по плечам.
- Нет, - сказал Эдик. - Лучше собери их опять. Маша покорно взяла расческу и снова собрала волосы.
- Так?
В этот вечер она была готова сделать для Эдика все что угодно. За исключением одного. Противотанковая диафрагма должна была стоять на страже её интересов. Обычно Эдик спрашивал о ней, и тогда у них разгоралась ссора. Однако сегодня он пока что молчал.
- Что еще? - спросила она.
- Не думай, что я буду долго это терпеть, - вдруг сказал он.
- Что именно?
- Я не намерен жертвовать собой в угоду твоим капризам. Ты слишком много о себе вообразила.
- Каким капризам? - насторожилась Маша.
- Если я захочу, у нас будет ребенок, - заявил он. "Интересно каким образом, - подумала она. - Разве что духом святым?"
- Ты слышала, что я сказал? - спросил Эдик.
- Да, я слышала, - ответила Маша, напрягаясь.
- Я хочу, чтобы меня уважали, - повышая голос, начал он. - Я не хочу, чтобы меня унижали!..
"Сейчас начнется, - подумала она. - Ну ладно, пусть только попробует! Плевать на все её добрые намерения сохранить мир в семье. Беременность не входит в её нынешние планы - и точка. Она готова на все и добьется независимости любой ценой".
Эдик подошел к ней почти вплотную и смотрел на неё сверху вниз. Она мужественно выдержала его взгляд, и он вдруг переменил тон.
- Я не могу без тебя, Маша, - тихо сказал Эдик.
Этого она никак не ожидала.