Абрамов Александр &Сергей
Александр Абрамов, Сергей Абрамов
1
Путешественники во времени словоохотливы только в литературе. В жизни они предпочитают молчать. Кому охота попасть на учет к районному психиатру!
Молчу и я. Собственно, я даже не знаю, как назвать происшедшее. Путешествием в страну детства? Но случившееся не аллегория. Сказкой? Мне бы так хотелось, но сказки придумываешь сам, а я ничего не придумывал. Просто произошел тот редкий случай, когда воображаемое становится реальным, после чего начинаешь говорить цитатами: "Никогда не забуду, он был или не был, этот вечер..."
Вечер был после. Мы вышли утром в первое весеннее воскресенье, лет семь или восемь тому назад, когда Володьке пошел только шестнадцатый год. Точной даты не помню. Словом, когда наши школьники носили фуражки, как у реалистов дооктябрьских времен - серо-зеленые с желтым кантом, ремни с бляхами и суконные гимнастерки с блестящими медными пуговицами.
Все отличалось почти уэллсовской точностью в деталях и частностях. Была даже машина времени - обыкновенный московский автобус завода имени Лихачева, номер девяносто четыре или девяносто шесть. Впрочем, едва ли обыкновенный - по этому маршруту он вообще не ходил. Заблудившийся автобус. Как я вскочил на его подножку, было загадкою для меня. Но вскочил. И даже не один, а с Володькой.
Помню, в автобусе было странно пусто - ни одного пассажира, кроме нас, хотя шел он в воскресные часы "пик", по многолюднейшей магистрали - по проспекту Маркса от "Детского мира" к Дому союзов.
Там мы и вышли, хотя указателя остановки не было и другие автобусы здесь обычно не останавливались.
Но вышли уже в другом времени. Со странной, тревожной я не очень ясной для меня целью - проверить притчу о "глазах века".
Все началось с неудачи. Статья о средней школе, заказанная мне редакцией комсомольской газеты, не получалась. Подобранные материалы и привычный, стремительный бег мысли, который многие склонны называть вдохновением, подсказали соблазнительное сравнение нашей десятилетки с дореволюционной гимназией. Я просидел полчаса, рисуя пляшущих человечков, и отложил рукопись.
В соседней комнате Володька с Петром Львовичем обсуждали программу первомайского вечера в школе. Жена ушла к соседке, чтобы им не мешать. Но мне очень хотелось поговорить. Я помедлил немного у двери и вышел, как таежный охотник к костру.
- Не помешаю?
Сын мой вежливо промолчал, а Петр Львович, классный руководитель Володьки, сдержанно улыбнулся:
- Написали?
Я неопределенно пожал плечами.
- А что, трудно?
- Кому как, - заметил я. - Если бы вам пришлось сравнивать вашу школу с нашей гимназией, вы, наверное, не встретили бы затруднений.
- Конечно, фразеология готовая.
- А вот я не могу.
- Папа считает, что у них в гимназии лучше учили, - сказал Володька.
Петр Львович потрогал щетину у подбородка - как у всех брюнетов, она была уже заметна к вечеру - и прищурился.
- Что значит лучше? - спросил он. - Сейчас программы шире и разнообразнее.
- По точным наукам. А по гуманитарным - простите!
- Вы уверены?
- Вполне. В его годы, - я кивнул на Володьку, - мы были образованнее. Спросите у него, кто такой Перикл? Что за штука "лестница Иакова"? Что означает выражение: "Омниа меа мекум порта"? Чем примечателен в истории Франции драматург Арман дю Плесси? Какая разница между гвельфами и гибеллинами?
Я торжествующе оглядел своих противников. Оба молчали.
- В мое время об этом упоминалось без сносок и примечаний, - прибавил я.
Петр Львович с Володькой лукаво переглянулись, и, хотя одному было за тридцать, а другому вдвое меньше, я почему-то не почувствовал между ними разницы.
Но, восходя ко мне, она возрастала, казалось, в геометрической прогрессии.
- Кроссворды, конечно, вы решаете лучше, - Петр Львович опять союзнически взглянул на Володьку, - но что такое, по-вашему, образованность?
- Объем знаний, - сказал я, - различных знаний.
- Вот именно - различных. Вы знаете о гвельфах и гибеллинах, а он знает о кривизне пространства.
- Я тоже знаю о кривизне пространства.
- Я не о вас говорю. То есть о вас, но в прошедшем времени. О гимназисте - его ровеснике. - Он снова посмотрел на Володьку.
Тот, прислушиваясь, рисовал, как и я, пляшущих человечков. У нас были одинаковые привычки и склонности - он даже левый глаз щурил так же, как я, в минуты чем-нибудь обостренного внимания.
- Вы полагаете, что этот гимназист был образованнее его? Больше знал? Лучше разбирался в явлениях жизни? Вы даже не представляете себе, как вы ошибаетесь.
- Не думаю, - не сдавался я.
- А вы подумайте и сопоставьте. Володя не читал библии и не знает латыни. Гекзаметров Овидия наизусть не заучивал, в королях и войнах средневековья, пожалуй, запутается. И в то же время он знает в сотни раз больше, чем знали вы в пятнадцать лет, и разбирается во многом лучше, правильнее этого гимназиста. Самый уровень его умственного развития гораздо выше.
Володя еще ниже опустил голову. Даже уши его покраснели.
Петр Львович перехватил мой укоризненный взгляд.
- Непедагогично высказываюсь? Пожалуй, - согласился он. - Но ведь это не ему похвала. Это похвала веку.
- Сильно сказано, - усмехнулся я.
Но Петр Львович не принял брошенного мной мостика к шутке. Он спорил всерьез.
- Вы знаете, что такое "глаза века"? - вдруг спросил он и тут же, не ожидая ответа, задал, казалось бы без всякой связи с предыдущим, другой вопрос: - Помните сочинение вашего сына о предоктябрьской Москве?
Еще бы не помнить! Мне оно не очень понравилось. Володька манерничал, повторяя газетные трюизмы о пыли и мусоре, горбатых переулках и подслеповатых фонарях.
Но Петр Львович почему-то поставил ему пять с плюсом.
- Вы, кажется, были не согласны с оценкой?
- С плюсом. Сочинение толковое, грамотное, - я искоса взглянул на Володьку: не обиделся ли, - пятерочное сочинение. Но плюс - это уже "экстра". А "экстра" не было. Школьные банальности без души.
- Без души? - иронически повторил Петр Львович. - А по-моему - без умиления. Теперь понимаете, что такое "глаза века"?
Каюсь, я ничего не понял.
- Не понимаете? А все очень просто. Володя писал по материалам, но с точной, не искривленной перспективой. Он видел все глазами своего времени. А вы видите это глазами своего детства - и Москву, и себя. Вот и возникает некая аберрация зрения. Вы не обижайтесь, я не только о вас говорю. Все мемуаристы этим грешат. Вспоминают, а глаза не те. Вам приходилось уже в зрелом возрасте видеть то, что запомнилось и полюбилось вам в детстве? Ну, дом, сад, пейзаж какой-нибудь... Приходилось? - И в ответ на мой утвердительный кивок он победно закончил: - Вот видите! И, конечно, разочаровались. Все оказалось ниже, меньше, бледнее, невзрачнее. Это и есть "глаза века".
Мне не хотелось сдаваться.
- По-моему, спор не об этом... - начал я и осекся.
В передней мягко щелкнул замок.
- Конечно, они уже спорят, - сказала жена, входя в комнату, - а у мальчика еще уроки не сделаны.
Володька, оказывается, на меня не обиделся. Он сам сказал об этом, правда не мне, а Тане, нашей соседке и своей однокласснице из параллельной группы. Они вместе пришли из школы и стояли на площадке у лифта. Дверь на лестницу была приоткрыта, и, хотя они говорили тихо, я все слышал.
Спрашивала Таня, смуглая девочка-подросток, угловатость которой смягчалась еще не выраженной, но уже намечающейся округлостью линий будущей женщины.
- На кружок придешь?
- Не знаю. Нет, наверно.
- Ты же сочинение должен читать.