- Не буду я читать. Не бардзо написано. Школьные банальности без души.
- Кто сказал?
- Предок. Да и я сомневался.
- А все хвалят.
Смешок.
- Значит, не придешь?
- Я о другом кружке думаю.
- О каком еще?
В голосе у Володьки появляются торжественность и певучесть.
- Понимаешь, нет названия. Хорошо бы так: общество будущников, а?
- Союз мечтателей.
- Не смейся. Можно и так. Решим еще.
- Да ведь нет такого кружка.
- А мы его придумаем.
- Кто это - мы?
- Сама знаешь кто. В воскресенье у Родина. Придешь?
- Я фантастику не очень люблю.
- Ну и дура. Фантастика движет науку.
- Пусть движет, а мне скучно. Я жизнь в книгах люблю, а не выдумки.
- Выдумка - результат воображения, а без воображения все бескрыло. Мещанкой вырастешь.
Таня молчит, потом говорит еще тише, но я все-таки слышу:
- Скажут, из-за тебя пришла.
- При мне не скажут.
Голоса понижаются до шепота. Потом гулко хлопает входная дверь.
Я машинально расстегиваю ворот рубашки. Душно? Но в комнате совсем не жарко. Может быть, вспомнилось что-то очень похожее?
- Что это за кружок? - спрашиваю я Володьку.
- Ты что, слышал? - пугается он.
- Ты о каком-то кружке говорил на площадке.
- А что еще слышал?
- Не помню, я не прислушивался.
Он молча кладет портфель на стол - кажется, успокоился. Я жду.
- Да еще нет кружка, - неохотно говорит он, - названия еще не придумали. Поможешь?
- Подумаю. Что вы там делать будете?
- Ну что... Книжки обсуждать по научной фантастике. Сами придумывать...
- Тоже мне физики!
- А что? - Володька шел на сближение с противником. - Допустим, что глаз человека перестал реагировать на свет. Ну, болезнь какая-нибудь, эпидемия... И вдруг для всех в городе наступила тьма. Что тогда будет?
- М-да, - говорю я неопределенно.
- А о реке времени читал?
- О какой реке времени?
- Ну, об открытии Козырева.
- Какое же это открытие? Так, гипотеза.
- А машина времени не гипотеза?
- Машина времени - вздор.
- Не знаю... - Володька задумывается. - Теоретически вполне допустимо. Материальный мир движется в пространстве и времени. Сегодня он в одной точке пространства, завтра - в другой. Так и во времени.
- Ну и что? - Я еще не понимаю его мысли.
- Значит, "вчера", "сегодня" и "завтра" - такие же математические величины, как длина, ширина и высота.
- Это ты на уроке расскажи. Я не специалист.
Он не обращает внимания на мою реплику.
- А почему у Герберта Уэллса машина движется только в одном направлении - в будущее? А в прошлое? - Он улыбается какой-то новой, только что возникшей идее.
- Бессмыслица, - говорю я. - Есть же закон причинности.
- Жалко, - вздыхает он. - А интересно бы...
- Что интересно?
Но он продолжает, не слыша вопроса: его увлекает другая мысль.
- Когда я писал это сочинение, мне казалось, что я все видел. Собственными глазами. Все-все.
- Ничего ты не видел. Все было не так.
- А как?
Подбежав к столу и порывшись в ящике, он подает мне что-то похожее на слежавшийся и пожелтевший газетный лист.
Я удивленно - а руки почему-то дрожат - раскрываю его, стараясь не смотреть на Володьку. Подсознательно я уже догадываюсь, что это за газета.
Это "Раннее утро", я тотчас же узнаю ее, хотя угол с названием и датой оторван. Но я помню эту дату, и год, и день - воскресенье, почему-то тревожное, теплое, весеннее, казавшееся безоблачным, не то мартовское, не то апрельское воскресенье после февраля семнадцатого года. Сейчас я вспомню точно - почти истлевшие на сгибах страницы даже не шуршат в руках. Экстренное пленарное заседание Временного правительства. Большие портреты Родзянко и Гучкова. Затишье на фронте. "В беседе с нашим корреспондентом господин Милюков настоятельно подчеркнул историческую миссию России на Черном море. Только русские проливы завершат святое дело союзников".
Николай Второй, изображенный карикатуристом Атэ с розой у губ: "Я так люблю цветы". Фельетон Мускатблита о папиросниках. Хроника Земгора. Самоубийство горничной. "Вчера в Большом театре в балете "Конек-горбунок" вместо заболевшей г-жи Гельцер выступила г-жа Мосолова". "Пьеро XX века в Петровском театре миниатюр". Дальше, дальше... Петитное сообщение о программе воскресных скачек. Стихи дяди Михея о папиросах "Зефир" - десять штук шесть копеек. Санатоген Бауэра и пастилки Вальда. И совсем внизу, в уголке, объявление о натирке полов артелью "Басов и сыновья".
Я почему-то помню этот день. Где-то на дне памяти, как в глубоком колодце, лежит он, не заслоненный годами и жизнью. Я никогда не вспоминаю о нем, но все же помню.
- Где нашел?
- В бабушкиной корзинке на антресолях.
- Вечно лазаешь... - начинаю я, но злиться не хочется.
Хочется молчать и думать, перебирая в памяти неостывшие угольки прошлого.
- Ты мне не ответил, - говорит Володька.
- Что не ответил?
- Ты сказал: все было не так. Я тебе дал газету и спросил: "Вот так?"
- Так, - отвечаю я, глядя куда-то мимо него.
- Ты видишь? - спрашивает он.
- Вижу. Весь день. С утра, когда купил эту газету в Охотном.
- Где купил?
- В киоске.
- Тогда тоже были киоски?
- Были.
Он нерешительно садится возле меня на ручку кресла.
- Если б я нашел ее раньше, я бы лучше написал сочинение?
Мне не хочется его огорчать.
- Возможно.
- Я бы тоже увидел все это.
- Воображение - не видение. А впрочем...
Я обнимаю его за плечи и что-то говорю ему на ухо тихо-тихо.
Он отстраняется.
- Смеешься?
- Почему? Ты же сам говоришь, что "вчера", "сегодня" и "завтра" - такие же математические величины, как длина, ширина и высота. Значит, их можно соединить.
- А закон причинности?
- Мы его опровергнем.
Он смотрит на меня почти с испугом: неужели я сошел с ума? Но я повторяю и повторяю ему то же самое и так же тихо.
Теперь он понял.
- Здорово! - говорит он.
Я молчу.
- Как в рассказе о мальчике, на дворе у которого была калитка в прошлое.
- Почти.
Теперь он весело обнимает меня.
2
Я ничего не забыл.
Когда Володька спросил меня, где я купил эту газету, я без запинки ответил: в Охотном. В то воскресное утро мы с отцом поехали туда за пятифунтовой банкой шотландских сельдей - в таких наглухо запаянных банках они тогда продавались только в Охотном ряду. Отец уезжал в Одессу с часовым поездом и хотел отвезти их кому-то в подарок. Пока он торговался с извозчиком на углу против трамвайной остановки, я и купил в киоске этот номер "Раннего утра".
Потом мать постелила его на дно корзины, где хранились старые семейные фотографии.
Было мне тогда без малого шестнадцать лет. Представьте себе нескладного гимназиста с жесткими вихрами на затылке, упрямо не уступавшими ни бриолину, ни гребешку. Измятая синяя фуражка с грязно-белым кантиком, брюки клеш, перешитые из гимназических форменных, темный пушок на губе и самоуверенность в глазах, наигранно прикрывающая мальчишескую застенчивость. Володька сейчас очень похож на того гимназиста. Те же вихры, тот же пушок под носом, та же дань моде, превратившая клеш в тонкую дудочку, и только самоуверенность естественная и совершенно беспримесная, без всякого наигрыша.
Никто не уделял мне свободного времени. У отца его просто не было. Торговый агент, кочевавший по России, он месяцами не бывал дома. Мать работала кастеляншей во Вдовьем доме и даже по воскресеньям приходила запоздно. Хозяйством ведала ее дальняя родственница, тихая как мышь, тетя Паша, уходившая домой после пяти, когда обед был приготовлен и поставлен в духовку.