О нем и его сыне, тоже Володе, ученике одного из петроградских реальных училищ и моем сверстнике, я только слышал в детстве, но никогда не видал их: дядя Петя с нашей семьей даже не переписывался.
- Знакомьтесь, - сказал я Володьке, все еще стоявшему у двери в передней и не решавшемуся шагнуть вперед.
Он смотрел на гимназиста с таким исступленным любопытством, что даже тот улыбнулся.
- Ты в каком классе?
- В де... - начал было Володька и осекся, вспомнив, что порядковые номера классов у них не совпадают.
- В седьмом, - сказал я. - Так же, как и ты.
Они стояли друг против друга, как боксеры, впервые встретившиеся на ринге, осторожно и неуверенно пожимая протянутые руки. В чем-то оба были очень похожи.
- Ты, кажется, хотел уходить. К друзьям, наверно, - полувопросительно сказал я, отлично зная, куда и зачем он хотел уходить. - Возьми с собой Володьку - он вам не помешает. А я тетю Пашу дождусь.
До сих пор суровое, нескрываемо недовольное лицо гимназиста вдруг просветлело. В то воскресенье, которое я вызвал из прошлого, мне действительно нужно было уйти. У моего одноклассника Колосова собирались днем участники наших гимназических новаций и споров.
Гимназист критически оглядел Володьку и, видимо, остался доволен. Форменный китель и Володькины брюки были тщательно отутюжены. Неопределенного фасона начищенные ботинки также не вызывали никаких подозрений. Только к фуражке можно было придраться: ее не то серый, не то буро-мышиный цвет с желтой каемкой кантика лишь приблизительно напоминал форму учеников реальных училищ. Но гимназист не оказался очень придирчивым.
- Ладно, - сказал он, - пошли.
Дверь захлопнулась за ними, но и я не остался в комнате. Я шел с ними, вернее, не шел, а мчался вниз, отмахивая по три-четыре ступеньки и постукивая о камень железными подковами на каблуках скороходовских хромовых бутс. Я, взрослый и старый, попросту перестал существовать и снова глядел на мир глазами того гимназиста, которого я только что разглядывал в лупу времени.
У Колосова была своя, отдельная комната - предмет зависти всех наших ребят. Когда мы вошли, все уже были в сборе и сидели где придется, поджимая друг друга, как в детской игре в телефон. На широком промятом диване с мягкой спинкой расселись, как в театре, Благово с Иноземцевым и сестры Малышевы из гимназии Ржевской. Сбоку на валике с комфортом устроился толстый Быков, а застенчивая Зиночка - мое первое серьезное увлечение - спряталась в уголке за книжной полкой.
Миша Колосов сидел в центре, председательствуя на шведском стуле с вращающимся сиденьем, позволявшим ему мгновенно поворачиваться в любую сторону.
Мы с Володькой, как опоздавшие, устроились на кухонной скамеечке у самой двери.
- Это Володя, - сказал я. - Из Петрограда.
Никто особенно не заинтересовался. Только Благово демонстративно пожал плечами.
Колосов откашлялся и сразу стал похож на своего отца, прокурора.
- Что будем читать? - спросил он.
- Северянина, - отозвались дуэтом сестры Малышевы.
- Если угодно, прочту, - самодовольно откликнулся Благово.
Он был готов где угодно и когда угодно читать или, верное, напевать эти модные, по-своему мелодичные и приторные стихи.
- Если угодно, - повторил он, кокетничая.
- Угодно, угодно! Не ломайся! - закричали в ответ.
- "Это было в тропической Мексике... Где еще не спускался биплан... Где так вкусны пушистые персики... В белом ранчо у моста лиан", - начал он нараспев, грассируя и покачиваясь в такт ударным слогам.
В той же манере он дочитал стихи до конца. Жаркий вздох на диване прозвучал, как общее одобрение. Только жирный Быков сказал равнодушно:
- Воешь ты очень.
- Я пою, - высокомерно произнес Благово, - пою, как и он. Многие находят, что очень похоже. А если тебе медведь на ухо наступил, молчи и не оскорбляй большого поэта.
- Почему большого? - спросил я.
- Потому, - повернулся, как на шарнирах, Благово. - Трудно объяснять это человеку со школьными вкусами.
- И не объясняй. И так ясно.
- Докажи.
Все выжидающе смотрели на меня. Я покраснел.
- Большой поэт глупых слов не придумывает.
Благово засмеялся.
- Старая песня. Амфитеатров уже писал об этом.
- Все равно, слова глупые.
- Какие?
- Ну, "экстазер", "грезерка", "окалошить", "морево", - начал перечислять я.
Благово поднял брошенную ему перчатку с видом завзятого бретера.
- Это обогащение языка, - сказал он. - Словотворчество.
- Не очень умное, - неожиданно вставил Володька.
- Повторяетесь, - сказал Благово, даже не взглянув на него.
Но Володьку это ничуть не смутило.
- Есть умное словотворчество, есть и глупое, - спокойно продолжал он. Вот Достоевский придумал слово "стушеваться". Умное слово. Очень меткое. Потому оно и в язык вошло. А "окалошить" глупое слово. Никто так говорить не будет. И "морево" - глупое. Есть слово "мористо", что означает: далеко в море, дальше от берегов. А что означает "морево"? Чушь. И поэт он, кстати, не очень грамотный.
На диване взвизгнули.
- Докажи, - повторил Благово.
- Пожалуйста, - усмехнулся Володька. - Как это у Северянина? Вы сейчас читали... "С жаркой кровью бурливее кратера..."
- "...Краснокожий метал бумеранг... И нередко от выстрела скваттера... Уносил его стройный мустанг", - закончил хор голосов на диване.
- Никаких скваттеров в Мексике нет и не было. Так звали первых американских колонистов на Западе. А Мексика была колонизована не американцами, а испанцами. А с бумерангом уж совсем глупо, - усмехнулся Володька. - Бумеранг - это оружие туземцев Австралии, а не мексиканских индейцев.
- А это не глупо? - закричал я, подыскав наконец аргумент на ненавистное "докажи", и поспешно процитировал: - "И я, ваш нежный, ваш единственный... я поведу вас на Берлин!"
- Это иносказательно, - возразил Благово.
- Рассказывай!
- Даже символично.
- Поехал!
- Читать надо уметь, - огрызнулся Благово. - Это патриотический порыв. Конечно, некоторым такие стихи не нравятся, они другие предпочитают! - Он театрально взмахнул рукой. - На днях сижу у зубника. В приемной у него на все вкусы газеты. Взял одну и читаю...
Благово эффектно замолчал - он знал свою аудиторию.
- "Как ныне стремится кадет Милюков... К желанным, заветным проливам... Должны мы добиться таких пустяков..." - продекламировал он и усмехнулся. Дальше в том же духе. Взглянул на первую страницу - все ясно: большевистская газетка...
- Ну и что? - спросил я.
- Как - что? Значит, проливы, по-твоему, пустяк? Дарданеллы нам, как воздух, нужны. Ты был на лекции Кизеветтера?
Я вспомнил журчание о "великой исторической миссии России" и смутился. Средств для опровержения у меня не было.
- А ведь я знаю, господа, почему для него это пустяк, - продолжал Благово, презрительно на меня поглядывая. - Я вам расскажу сейчас кое-что. В конце концов, мы уже определились политически. Все мы сочувствуем кадетской партии...
- Кроме меня, - сказал я.
- Знаю, - пренебрежительно откликнулся Благово. - Его судьбы России не интересуют. - Он демонстративно кивнул в мою сторону. - Вы знаете, что он отказался работать для комитета.
Я никогда не был в суде, но мог бы точно представить себе состояние подсудимого, когда зал сочувствует прокурору.
- Это правда? - спросил Колосов.
Я молча пожал плечами.
- Он даже листовок не вернул, - ехидно прибавил Благово.
- Я их выбросил, - зло сказал я.
Меня бесил этот наглый барчук, но спорить с ним я не умел.
- Тогда с кем ты? С монархистами? С эсерами? С большевиками? Или, может, просто обыватель?
Я был "просто обыватель", но признаться в этом не мог решиться.
- По-моему, таким у нас делать нечего, - продолжал добивать меня Благово. - Кто не понимает, что кадетизм грядет...