Грэхэм не сомневался, что сюжет вполне современен и что драма соответствует действительности. Трагический конец
произвел на него угнетающее впечатление. Он сидел, устремив взгляд в пространство.
Наконец он вздрогнул и протер глаза. Он до того увлекся только что виденным, этим романом новых дней, что, очнувшись в бело-зеленых
комнатах, был удивлен не меньше, чем после своего первого пробуждения.
Он встал со стула и снова очутился в волшебном мире. Впечатление от кинетоскопа рассеялось. Он вспомнил волнение на улицах, загадочный
Совет - все пережитое им после пробуждения. Для всех Совет был олицетворением могущества и власти. Все говорили о Спящем. Сначала его не
поразило, что он и есть Спящий. Он старался припомнить все, что люди говорили...
Он вошел в спальню и стал смотреть сквозь вентилятор. При вращении колеса слышался глухой шум, врывавшийся в комнату ритмическими волнами,
и больше ни звука. Несмотря на свет в помещении, он заметил, что полоска неба темно-синего, почти черного цвета и усеяна звездами...
Он принялся снова обследовать помещение, но ему не удалось отворить плотно закрытую дверь, найти звонок или другим способом позвать людей.
Способность удивляться уже притупилась; его мучило любопытство, жажда знания. Он хотел точно знать свое положение в этом новом мире. Он
тщетно старался успокоиться и терпеливо ждать, пока кто-нибудь придет. Он жаждал разъяснений, борьбы, свежих впечатлений.
Вернувшись в первую комнату и подойдя к аппарату, он сумел переменить цилиндр. Тут ему пришла в голову мысль, что, без сомнения, только
благодаря этому изобретению удалось сохранить язык и он так мало изменился за двести лет. Взятый наудачу цилиндр заиграл какую-то музыкальную
фантазию. Начало мелодии было прекрасно, но потом она стала чересчур чувствительной. Грэхэм узнал историю Тангейзера в несколько измененном
виде. Музыка была ему незнакома, но слова звучали убедительно, хотя и попадались непонятные места. Тангейзер отправился не в Венусберг, а в
Город Наслаждений. Что это за город? Без сомнения, создание пылкой фантазии какого-нибудь писателя.
Тем не менее Грэхэм слушал с любопытством. Но вскоре сентиментальная история перестала ему нравиться, а потом показалась даже неприятной.
Там не было ни воображения, ни идеализации - одна фотографическая реальность. Будет с него этого Венусберга двадцать второго столетия! Он
забыл роль, какую сыграл в искусстве девятнадцатого столетия прототип этой пьесы, и дал волю своему неудовольствию. Он поднялся,
раздосадованный: ему было как-то неловко, хотя он слушал эту вещь в одиночестве. Он злобно толкнул аппарат, пытаясь остановить музыку. Что-то
треснуло. Вспыхнула фиолетовая искра; по его руке пробежал ток, и аппарат замолк. Когда на следующий день Грэхэм попробовал вынуть цилиндры с
Тангейзером и заменить Их новыми, аппарат оказался испорченным...
Волнуемый самыми разнообразными мыслями, Грэхэм принялся шагать по комнате. То, что ему показал аппарат, и то, что он видел собственными
глазами, смущало его. Ему казалось теперь странным и удивительным, что за всю свою тридцатилетнюю жизнь он ни разу не попытался представить
себе, каким же станет будущее.
"Мы сами же готовили это будущее, - подумал он, - и едва ли кто-нибудь из нас о нем думал. А теперь вот оно! Чего они достигли? Что ими
сделано?
Как войду я в этот мир? Он уже видел эти гигантские постройки, эти громадные толпы народа.
- Но какие волнения потрясают это общество!
Какова развращенность высших классов!"
Он вспомнил о Беллами, который своей социальной утопией так странно предвосхитил действительность, какую он теперь переживает. Но то, что
происходит теперь, - не утопия и не социализм. Он видел вполне достаточно, чтобы понять, что прежний контраст между роскошью, расточительностью
и распущенностью, с одной стороны, и черной нищетой - с другой, еще более обострился. Будучи знаком с основными факторами общественной жизни, он
мог вполне оценить положение вещей. Гигантских размеров достигли не одни только постройки; очевидно, и всеобщее недовольство достигло крайних
пределов - об этом свидетельствуют крики возбужденного народа, беспокойство Говарда, атмосфера всеобщего чрезвычайного недовольства. Что это за
страна? По-видимому, Англия, хотя это так мало на нее похоже.
Тщетно он старался представить себе, что стало с остальным миром, - все было покрыто загадочной пеленой.
Он шагал из угла в угол, как зверь в клетке, осматривая каждую мелочь.
Он чувствовал сильную усталость и лихорадочное возбуждение, которое не давало уснуть.
Долгое время стоял он под вентилятором, прислушиваясь и стараясь уловить отголоски восстания, которое, как он был убежден, не прекратилось.
Он начал разговаривать сам с собой.
- Двести три года, - повторял он с бессмысленным смехом. - Значит, мне теперь двести тридцать три года! Самый старый человек на земле!
Возможно, что и теперь, как и в былые времена, власть - прерогатива старости. В гаком случае мое право первенства неоспоримо. Так, так! Ведь я
помню болгарскую резню, как будто это происходило вчера. Почтенный возраст! Ха, ха!
Он удивился, услышав свой смех, и рассмеялся еще громче. Потом, осознав, что его поведение похоже на безумие, остановился: "Побольше
сдержанности, побольше сдержанности".
Он замедлил шаг.
- Это новый мир - я не понимаю его. Но почему?.. Все время это "почему". Вероятно, люди давно уже научились летать да и многому другому.
Однако как же все это началось?..
Его удивило, что почти вся тридцатилетняя жизнь успела исчезнуть из памяти и что он с большим трудом может вспомнить лишь некоторые
незначительные моменты. Лучше всего сохранились воспоминания детства; он вспомнил учебники, уроки арифметики. Потом воскресли воспоминания о
значительных событиях его жизни; он вспомнил жену, давно уже умершую, ее магическое гибельное влияние на него, вспомнил своих соперников, друзей
и врагов, вспомнил, как необдуманно принимал разнообразные решения, вспомнил годы тяжелых испытаний, лихорадочные порывы, наконец, свою
напряженную работу. Вскоре вся прежняя его жизнь вновь предстала перед ним в мельчайших подробностях, тускло мерцая, подобно заржавленному
металлу, еще годному для шлифовки. Воспоминания только растравили его раны. Стоит ли в них копаться - шлифовать этот металл? Каким-то чудом он
выхвачен из прежней невыносимой жизни.
Он стал обдумывать свое теперешнее положение. Он тщетно боролся с фактами и не находил выхода, запутавшись в клубке противоречий. Сквозь
вентилятор он заметил, что небо порозовело. Из потаенных уголков его памяти всплыла мысль, некогда настойчиво преследовавшая его. "Ах да, мне
необходимо заснуть", - вспомнилось ему. Сон должен утолить его душевные муки и облегчить телесные страдания.