Так вот, повторяю, я отступил, отдал ей честь и пошёл прочь.
— Останьтесь, — сказала она. — Смотрите. Он возвращается.
Энни указала на веранду и — что за дерзость! — капрал показался из помещения Брегина!..
— Пятый вечер повторяется это. Ах, что мне делать? — простонала Энни.
— Больше не повторится, — сказал я. Мне безумно хотелось подраться.
Всегда сторонитесь человека, любовь которого только что оскорбили; сторонитесь, пока в нем не поутихнет лихорадка, он свирепствует, как дикий зверь.
Я подошёл к капралу на веранде и, верно как то, что сижу здесь, решил выколотить из него жизнь. Он выскользнул на открытое место.
— Зачем вы шляетесь здесь, пена из грязной канавы? — вежливо говорю я ему в виде предупреждения: я хотел, чтобы он успел приготовиться.
Он не поднял головы, но сказал так уныло и печально, точно думал, что я пожалею его: «Я не могу её найти!»
— Поистине — сказал я, — вы слишком долго оставались с вашими исканиями в помещениях приличных замужних женщин! Поднимите голову, вы, замёрзший библейский вор! — прибавил я. — Тогда вы увидите все, что вам надо, да и ещё кое-что сверх того!
Но он головы не поднял, и я ударил его; моя рука скользнула вверх от его плеча до корней волос над бровями.
— Вот это тебя окончательно успокоит! — сказал я и чуть не пострадал сам. Опуская руку, я навалился на капрала всем телом, но ударил в пустое место и почти вывихнул себе плечевой сустав. Капрала не было передо мной; Энни же, смотревшая на нас с веранды, упала, дрыгнув ногами, точно петух, которому мальчик-барабанщик свернул шею. Я вернулся к ней: живая женщина, да ещё такая, как Энни Брегин, значит гораздо больше, чем целый учебный плац привидений. Я никогда не видывал женщины в обмороке, стоял над ней, точно прибитый телёнок, спрашивал её, не умерла ли она, и просил во имя любви ко мне, любви к мужу, к Святой Деве открыть свои благословенные глазки. В то время я называл себя всем, что есть скверного под сводом небесным, за то, что надоедал ей жалкими «амурами» в то время, когда мне следовало защищать её от капрала, забывшего номер своей столовой.
Право, не помню всех глупостей, которые я наговорил тогда, однако я не окончательно потерял голову и потому услышал шаги по грязи около дома. Возвращался Брегин, и к Энни вернулась жизнь. Я отскочил в отдалённый угол веранды, кажется, с выражением лица человека, во рту которого кусок масла ни за что не хочет растаять. Я ведь знал, что миссис Кин, жена квартирмейстера, сплетничала Брегину и говорила ему, что я вечно кружу около Энни.
— Я вами недоволен, Мельваней, — сказал Брегин, отстёгивая свой тесак: он пришёл с дежурства.
— Неприятно слышать это, — ответил я. — А почему, сержант?
— Спустимся, — продолжал он, — и я вам покажу почему.
— Хорошо, — сказал я, — только мои нашивки не настолько стары, чтобы я мог позволить себе потерять их. Скажите мне теперь, с кем я должен выйти на открытую площадку?
Он был человек сообразительный, справедливый и понял, чего я желаю.
— С мужем миссис Брегин, — сказал он. Судя по моей просьбе оказать мне одолжение, он мог понять, что я не оскорбил его.
Мы прошли за арсенал; я скинул с себя платье и в течение десяти минут мешал ему убить себя о мои кулаки. Он бесновался, как собака, от остервенения пена выступала у него на губах, но где ему было справиться с моей меткостью, искусством и с прочим…
— Хотите выслушать объяснение? — сказал я, когда его первое озлобление улеглось.
— Нет, не буду слушать, пока могу видеть, — ответил он.
В ту же минуту я быстро дважды ударил его; хватил по низко опущенной руке, которой он защищался, как его учили, когда он был мальчиком, и по брови; мой второй удар скользнул до его скулы.
— Ну а теперь согласны ли вы на объяснения, храбрец? — спросил я.
— Нет, я не стану с вами объясняться, пока могу говорить, — сказал он, шатаясь и слепой, как пень. Мне было противно сделать то, что я сделал, но я обошёл вокруг Брегина и ударил его по челюсти сбоку, да так, что передвинул её справа налево.
— Выслушаете вы теперь объяснения? — сказал я. — Я еле сдерживаю своё раздражение, но, пожалуй, скоро выйду из себя и тогда, конечно, нанесу вам какое-нибудь повреждение.
— Не буду слушать, пока стою на ногах, — пробормотал он уголком рта. Тут я снова кинулся на него, бросил его на землю, слепого, немого, ослабевшего, и вправил ему челюсть.
— Вы старый дурак, мистер Брегин, — сказал я.
— А вы молодой разбойник, — ответил он, — вы с Энни разбили моё сердце.
И, лёжа на земле, он заплакал, точно ребёнок. Мне было так грустно, как ещё никогда в жизни. Ужасно видеть слезы сильного человека.
— Я готов поклясться на кресте, — сказал я.
— Мне нет дела до ваших клятв, — ответил он.
— Вернёмся к вам домой, — сказал я, — если вы не верите живым, вы должны выслушать мёртвого.
Я поднял Брегина и потащил его к нему в квартиру.
— Миссис Брегин, — говорю, — вот человек, которого вы, может быть, вылечите скорее, чем я.
— Вы опозорили меня в глазах моей жены, — прохныкал он.
— Разве? — спросил я. — Глядя на лицо миссис Брегин, я думаю, что мне попадёт больше, чем попало вам.
И действительно попало! Энни Брегин рассвирепела от негодования. Нет ни одного известного приличной женщине ругательного названия, которым она не наградила бы меня. Однажды в дежурной комнате полковник минут пятнадцать расхаживал вокруг меня, как обруч вокруг бочонка, и бранил за то, что я, полураздетый идиот, отправился в лавку; но все, что когда-либо сходило ради меня с его острого языка, было мягко, как стакан имбирного пива, в сравнении со словами, которые сказала мне Энни. И заметьте, так всегда поступают женщины.
Когда она замолчала, чтобы перевести дух, и наклонилась над своим мужем, я сказал:
— Все это правда: я негодяй и вы честная женщина, но неужели вы не скажете Брегину о маленькой услуге, которую я оказал вам?
Как только я это проговорил, в ту же самую минуту капрал опять подошёл к веранде; Энни Брегин вскрикнула. Луна поднялась, и мы могли разглядеть лицо призрака.
— Я не могу найти её, — сказал капрал и вдруг рассеялся, как дым от свечки.
— Святые, защитите нас от зла! — прошептал Брегин и перекрестился. — Это Флехи, из полка тайронцев.
— Кто он? — спросил я. — Ведь он порядочно-таки поборолся со мной сегодня.
Брегин рассказал нам, что Флехи был капралом; что три года тому назад в этих комнатах его жена умерла от холеры; что он сошёл с ума и, когда его похоронили, стал расхаживать, отыскивая её.
— Ну, — сказал я Брегину, — последние две недели он выходил из Чистилища, чтобы каждый вечер бывать в обществе миссис Брегин. Итак, скажите миссис Кин (я знаю, она болтала вам, а вы слушали), что ей следует понимать разницу между живым человеком и привидением. Она была три раза замужем, а ваша жена слишком хороша для вас. Между тем вы бросаете её, предоставляя привидениям и всяким там злым духам надоедать ей. Никогда больше не буду я из вежливости разговаривать с чьей-либо женой. Покойной ночи вам обоим. — Так я ушёл после борьбы с женщиной, с мужчиной и с дьяволом, все — в течение одного часа. Я дал отцу Виктору одну рупию за мессу, за упокой души Флехи, ведь я потревожил его, двинув кулаком его особу.
— У вас широкие взгляды на вежливость, Мельваней, — заметил я.
— Это зависит от точки зрения, — спокойно произнёс он, — Энни Брегин никогда меня не любила. Тем не менее я не хотел оставить что-нибудь невыясненное, за что Брегин, пожалуй, опять вздумал бы зацепиться и снова рассердился бы на неё, раз откровенное замечание могло разъяснить дело. Лучше всего в мире — откровенность. Орзирис, дай-ка мне заглянуть вон в ту бутылку, потому что у меня в горле пересохло совершенно так, как в ту минуту, когда я думал сорвать поцелуй с губ Энни Брегин. А это было четырнадцать лет тому назад. О, мой родной Корк и его голубое небо! И какие времена, какие времена тогда были!
С ЧАСОВЫМИ
— Святая Мария, милосердная Матерь небесная, зачем дьявол занёс нас сюда и зачем мы торчим в этой унылой стране? Скажите, сэр!
Так говорил Мельваней. Время действия — час душной июньской ночи; место действия — главные ворота Форта Амара, самой унылой и наименее привлекательной крепости во всей Индии. Что я там делал в то время — касается только сержанта м-ра Греса и часовых.
— Сон, — продолжал Мельваней, — вещь излишняя. Часовые бодро простоят до смены.
Сам Мельваней был обнажён до пояса; на соседней койке лежал Леройд, и с него стекали струйки воды, которой одетый только в белое нижнее платье Орзирис полил его из меха; четвёртый рядовой, лёжа с открытым ртом в полосе света, падавшего из большого фонаря, что-то беспокойно бормотал. Под огромной кирпичной аркой стояла страшная жара.
— Не припомню ночи хуже. Ох! Не выволокли ли на землю весь ад? — продолжал Мельваней.
Порыв раскалённого, обжигающего кожу ветра прорвался сквозь решётчатые ворота, точно морская волна; Орзирис выругался.
— Легче ли тебе, Джек? — спросил он Леройда. — Положи голову между коленями, и через минуту все пройдёт.
— Мне все равно; ах, мне было бы все равно, но моё сердце выбивает трель о мои ребра. Дайте мне умереть. Ой, дайте мне умереть, — простонал огромный йоркширец. Будучи мясист, он плохо переносил зной.
Спавший под фонарём на мгновение проснулся и приподнялся на локте.
— Умри же и будь проклят! — сказал он. — Я проклят и не могу умереть.
— Кто это? — прошептал я, так как не знал только что прозвучавшего голоса.
— Прирождённый джентльмен, — ответил Мельваней, — с первого же года — капрал, затем — сержант. До белого каления жаждет офицерского чина, но пьёт, как рыба. Ещё до наступления холода он отправится на тот свет. Так-то.
Мельваней скинул сапог и голым пальцем дотронулся до спускового крючка своего ружья. Орзирис неправильно истолковал его движение, и в следующую секунду ружьё ирландца было отодвинуто.
Орзирис остановился перед ним с глазами, в которых светился упрёк.
— Ты! — сказал Орзирис. — Боже мой, это ты-то! Уж если так поступаешь ты, Мельваней, что же нам-то делать?
— Спокойнее, малыш, — ответил ему Мельваней и не очень нежно оттолкнул его, — пока Дина Шад жива, я не сделаю ничего подобного. Я просто хотел показать кое-что.
Леройд, лёжа на своей койке, кивнул головой и простонал, а джентльмен-рядовой вздохнул во сне. Орзирис взял протянутый ему кисет Мельванея, и мы, все трое, некоторое время молча курили, а пыльные дьяволы плясали на гласисе[4] и проносились по докрасна раскалённой равнине.
— Стаканчик? — сказал Орзирис, отирая свой влажный лоб.
— Не терзай ты меня разговорами о выпивке; не то я запихаю тебя в казённую часть твоего же собственного ружья и выстрелю тобой, — проворчал Мельваней.
Орзирис засмеялся и через минуту принёс из ниши на веранде шесть бутылок имбирного пива.
— Ах ты, пройдоха! Откуда это пиво? — спросил его Мельваней. — Пойло не с базара.
— Откуда ты знаешь, что пьют офицеры? — ответил Орзирис. — Ты ведь не сержант-буфетчик.
— А все-таки, сынок мой, скоро ради тебя соберётся областной военный суд, — сказал Мельваней, — но, — он раскупорил бутылку, — на этот раз я не подам на тебя рапорт. Все, что хранится в буфете, предназначено для желудка, особенно же все, что касается выпивки. За удачу! Идёт ли кровавая война или нет, все равно, стоит такая погода, от которой сохнет горло. Итак, война! — И он качнул бутылкой во все четыре стороны горизонта. — Кровавая война! Север, восток, юг и запад! Эй, Джек, ты, стог сена, подойди выпей!
Но Леройд, полуобезумевший от страха смерти, о которой ему говорили надувшиеся на его шее жилы, молил Создателя послать ему смерть, а в промежутках между обрывками молитвы старался вздохнуть поглубже. Орзирис вторично облил его дрожащее тело водой, и бедный исполин ожил.
— Только подумать! Я когда-то не понимал, что человек не пригоден для жизни и что жить не стоит… Слушайте, ребята. Я устал. У меня размякли кости. Дайте мне умереть спокойно.
Прерывистый шёпот Леройда глухо отдавался под сводом ворот.
Мельваней безнадёжно взглянул на меня; я же вспомнил, как однажды в один ужасный-ужасный день на берегу реки Кхеми безумное отчаяние охватило Орзириса и как тогда ловкий волшебник Мельваней изгнал уныние и печаль из его души.
— Говорите, Теренс, говорите, — сказал я, — не то Леройд совсем размякнет и станет ещё хуже, чем, помните, был Орзирис. Говорите! На ваш голос он отзовётся.
Чуть ли не раньше, чем Орзирис проворно и ловко кинул на кровать Мельванея все ружья часовых, ирландец заговорил, точно продолжая какой-то рассказ. Обращаясь ко мне, он сказал:
— Ваша правда, сэр, в бараке ли или на открытом воздухе, ирландский полк — дьявол или ещё того хуже. С этими малыми может справиться только человек, хорошо воспитавший свои кулаки. О да, ирландский полк — орудие истребления; во время войны солдаты-ирландцы беснуются, несутся вихрем, все рвут, разрушают, рассеивают. Я начал свою службу в ирландском полку; были они бунтовщиками до мозга костей, между тем за «Вдову» бились лучше всех других. Это был полк чёрных тайронцев. Вы слышали о нем, сэр?
Слышал ли я! Я знал чёрных тайронцев как самых отъявленных мошенников, собачьих воров, опустошителей куриных насестов, грабителей мирных граждан и безумно храбрых героев. Половина Европы и половина Азии имели причины помнить полк чёрных тайронцев. И да сопутствует счастье их изорванному знамени, как ему всегда сопутствовала слава!
— Горячие это были малые, огненные. Раз в юности я рассёк своим поясом голову одного человека глубже, чем хотел, и, после некоторых неприятностей (умолчу о них) попал в старый полк; со мной пришёл и слух, что я малый, у которого и руки и ноги на месте. Вот мне довелось снова столкнуться с тайронцами, да как раз в такое время, когда наш полк смертельно нуждался в них. Орзирис, сынок мой, скажи-ка название того места, куда послали одну нашу роту и одну роту тайронцев, чтобы научить патанцев кое-чему, чего они не знали до тех пор? Это было после Гхузни.
— Не помню, как его называли проклятые патаны, но, по-нашему, это был Театр Сильвера. Но ты, конечно, сам помнишь?
— Театр Сильвера! Да, да. Верно. Ущелье между двумя горами, тёмное, как колодец, и узкое, как талия девушки. В нем собралось патанов больше, чем нам было удобно, и они — по природе бесстыжие — называли себя резервом. Помнится, наши шотландцы и несколько отрядов гурков теснили патанский полк. Шотландцы и гурки вечно вместе, сущие близнецы, именно потому, что они так мало похожи друг на друга; когда Богу угодно допустить это, они сообща напиваются. Ну-с, как я уже сказал, одной роте старого полка и одной роте тайронцев велели обойти гору и рассеять патанский резерв. В те времена офицеров было маловато: свирепствовала дизентерия; они же мало заботились о себе; вот потому-то нас послали всего с одним офицером. Но он был настоящий молодец, со здоровыми ногами и с полным зубов ртом.
— Кто это был? — спросил я.
— Капитан О'Нейль, старый Крюк — тот, об истории с которым в Бирме я рассказывал вам. О!.. Молодчина это был! С тайронцами шёл юный офицерик, но дьявольски хорошим командиром оказался он, и вы это сейчас сами увидите… Мы и они встретились на горе; оба отряда пришли с различных сторон, а этот скверный резерв ожидал внизу; патаны были точно крысы в колодце.
— Держитесь, молодцы! — сказал Крюк, который всегда заботился о нас, как мать о детях. — Сбросьте-ка на них несколько глыб, знаете, в виде визитных карточек.
Не успели мы сбросить чуть больше двадцати камней, как патаны стали сыпать страшными проклятьями; вдруг приносится офицерик тайронцев.
— Что вы делаете? — кричит. — Зачем портите удовольствие моим людям? Разве вы не видите, что они будут сопротивляться?