Или подстрелят, а не убьют – тоже...
Отец смотрел, как многоножка латает брюки.
– Я заметил, что тут на «пшик» недолго перейти.
– Морду бить не скупятся, это вы верно сказали.
– Давно хулиганишь?
– Не особо. Я, как с инкубатора вернулся, сначала ходил в школу, а потом...
– Откуда пришёл?
– С инкубатора... куда мальков сдают на вырост.
И вправду отец с неба рухнул. Шук сам не ждал, а оказался кое в чём умнее его. Смехотища – отца, звёздного, простым вещам учить!.. Шук вежливо, не зарываясь, стал просвещать того, кого бы слушать молчком и мотать на бигуди.
– Это такая штука – малёк родится, и его...
А маленького даже увидеть не дали, его – в мясорубку!
«В мясорубку моего, нашего малька!»
– ...его...
Мучаюсь, говорю им.– сделайте что-нибудь! А они – терпи, терпи, роды-то терпела, сейчас, немножко... какое немножко! Один плюётся – инструмент, говорит, совсем никуда... пошли менять, а я лежу...
– ...его...
«А если она побежала и с ней плохо сделается? вдруг кровь потечёт?!..его...Всё из головы вон! ей же нельзя! наверное...»
– Я слушаю.
– Отец, – Шук встал. – Можно, я за Эну следом... Я быстро! до выселок и назад.
– Сиди. Что с ней станется.
– Отец, она после родов, вчера вернулась.
– Вот как! Поздравляю.
– Да нет, малёк не получился, а как бы с ней...
– Понятно, – отец закрыл многоножку. – Покажи её след.
Они вышли наружу, многоножка – впереди.
– Вот след! и вот...
Многоножка дунула вверх по откосу с неожиданной скоростью и скрылась в кустах.
– Успокойся. В случае чего домчит ее на выселки. Там есть кому помочь?
В автомате Форт был уверен, в свеженанятой служанке – нет. Скорее уж она припустится втрое быстрей, когда паук за спиной закричит, помахивая лапами: «Не спеши, я довезу!» Но хотя бы Шук не будет вскакивать ежеминутно и глядеть в ту сторону.
– Помогут... Спасибо вам, отец.
– Не за что. Вы ведь отныне мои. Пойдём-ка в тень.
Отец сел дочинивать брюки сам – робот отдал ему щипцы. Шук принял ещё понюшку «сладкого».
– Так про инкубатор...
– Да, простите, отец... Малька посмотрят, какой он, и дают матери, пока он обвыкнется. Потом в инкубатор, там его вырастят быстро и назад.
– Сам по себе разве не вырастет?
– О-о, это долго ждать, отец. А так – уже сможет ходить, говорить...
Форт хмыкнул, потянул свежий шов на разрыв – держит! – и принялся за другой. На транзитных станциях о ТуаТоу рассказывали разное – в частности, что там делают из эмбрионов взрослых болванов, внедряя им в мозг зомбические мысли. Выходит, доля истины в россказнях есть. Затратное, должно быть, удовольствие – младенцев инкубировать... Хотя биотехнологии достигли многого – погрузить тело в тёплый гель, штекер в вену, штепсель в артерию, воздуховод в горло, кишки заполнить безопасной пеной и раскрутить обмен веществ на полную мощность, какой в жизни не бывает. Если поставить это на поток, реально из новорождённых делать подросших детишек за месяцы вместо нескольких лет.
– Этих выростков ведь всему учить надо.
– Там, отец, главному научат, пока растёшь во сне. А остального дома нахватаешься.
– Полагаю, носить оружие тебя учили не там.
– Нет, это здесь.
– На каторге бывал?
– Собираюсь.
– Мать, отец у тебя есть?
– Папаша помер, мать жива. Ещё брат...
– Тоже гуляет с пистолетом или уже арестовали?
– Нет, отец, – Щук посерьёзнел и распрямился. – Он старший, читал много и по правительской разнарядке в город попал, выучился, технарем работает. Давно, я ещё мелким был – он баны покупал и присылал нам.
– Еду, что ли?
– Баны... – откуда звёздному знать про баны? как льешу-мальку знать про оты... – Такие, отец, талоны – на жратву, на воду, в общем, на всё.
Форт встряхнул брюки – готовы наконец. Швы заметно, но не слишком.
– За девку не дрожи, дошла хорошо.
«Радио! – расчухал Шук. – По радио связь с многоножкой! У него микрофон в ухе? Или вживлёнка в башке?»
– Техник – работа нужная, – мудро заметил отец, вдеваясь. – А попади ты в город, чем бы занялся?
Шук про город не то чтобы думал – страстно мечтал. Думать – значит, всерьёз, а о разнарядке позволено только мечтать. Это выигрыш в жизни. В городах с разнарядкой, говорят, получше, там много льешей за оты работают.
– Не знаю, отец, – ответил Шук, однако вообразил себя шофёром. Льешу легче этого добиться. Водить по трассам автопоезда... Почётно! Катишь поперёк всей Буолиа, ведёшь сцепку в семь-восемь фур, скорость девяносто лиг в час, а на обочине-то – Толстый! На, гада, гляди путевой лист! честный товар, не то что у тебя на складе.
Отец достал из багажной сумки кобуру с крупной пушкой, приладил к поясу и остановил глаза на Шуке.
И не отводил их.
И не мигал.
Смотрел молча.
Шук сжался пружиной – ой, что-то неладное! отец вмиг сделался чужим донельзя, хуже, чем вначале. Переводчик заморочил Шука, ведь Фойт пользовался своим жёстким р-говорящим голосом, вот и сейчас – «хрр... врр... » – и переводчик за ним:
– Только не становись космическим пилотом. Это опасная, тяжёлая профессия.
Эну ворвалась домой, как летний шквал, мимо мамаши, взвинченная, горячая; кровать, подушку долой – и ну рыться в своих узелках и коробках.
– Нагулялась? А о семье и думать забыла? полдня по кустам! За полдня баны теперь шиш получишь! и жрать не дам, вот Небом клянусь!
Но Эну оглохла. Выставив зеркальце, алой пастой жирно провела от висков к щекам, вытянула из-за ворота тайно хранимый талисман Красной Веры в виде слюбившихся Мууна и Мункэ, чтобы болтался поверх рубахи. Когда же Эну разулась и на тыле босых ступней намазала пастой знаки птиц, мамаша совсем лишилась голоса. Правда, ненадолго.
– Не выпущу, – сказала она сипло. – Веруй здесь. Не себя, тебя жалею. Будь двадцать раз красноверка, а на улицу свою ересь не тащи.
– Мать, – с весёлым отчаянием Эну приблизилась к ней в упор, – я теперь не твоя. Я гниючие баны видеть не могу. И завод по мне хоть весь сгори, я и не плюну. Я ухожу, мать. На, смотри.
– Ааа... – задохнулась мамаша, уставясь на клик, где играла и светилась голубая жилка.
– Это – моё. Я иду, пусти.
До этого момента мать считала, что Эну с ума свихнулась. С первородками случается, особенно кто урода носит – плохой малёк кровь и лимфу отравит, яд дитячий бьёт матери в голову, да ещё врачи всякого зла под кожу впустят – от этого и вопят, и лицом колотятся, и в каменный карьер бросаются. Но клик в ладони Эну означал совсем другое, а что – не догадаешься. В растерянности мать пропустила Эну к двери.
Всё осталось позади, всё, всё. Высельчане, редкие на улице в рабочий час, не цыкали вслед, не окликали ни дружески, ни шуткой. По дороге шла мункэ – женщина в полном смысле слова, красноверка со всеми знаками и босая без малейшего стыда. На бледном лице пламенело – «Я мункэ», в мягкой походке слышалось – «Я мункэ», движение влитого в женскую форму тела говорило – «Я мункэ и горда собой».
К Толстому Эну вошла запросто, как если бы за его спиной не висели портрет Правителя и полицейский Устав, а сам он не был облечён никакими полномочиями, ни даже внушающим почтение мундиром.
– Привет, господин младший командир, – сказала она и, улыбаясь, показала ему кончик языка.
Обрюзглый, кислый, он при виде шикарно наглой мункэ застыл и насторожился.
Эну села, закинув ногу за ногу, пошевелила пальчиками ноги и окатила Толстого водой прежде, чем тот вскипел:
– Отец Фойт прибылоттуда.Зовет тебя. Какое-то срочное дельце.
– Отец... Фойт? – повторил Толстый, недоуменно насупясь.
– Отец Фойт. Да, вот ещё – дай-ка от-счётчик, я свой дома забыла.