- Сейчас не до шуток, Коля. У моего отца больное сердце.- Но он не так впечатлителен, как ты. Он не привык щадить себя. Но с чего ему пришло в голову лезть в шкуру Кумби, переживать за него? Уэсли-второй не поскупился на переживания для своего героя.- Хватит об Уэсли. Меня он мало интересует. Не могу понять, зачем отец решил себя подвергнуть эксперименту?- У него было куда больше оснований, чем у тебя, когда ты решился на целые сутки расстаться с самим собой и подвергнуться риску познания чужих переживаний. Твой отец это делает для науки. Он хочет на своем собственном опыте убедиться в возможности моделирования личности, заменяющей личность космонавта или исследователя космоса. Кроме того, он ищет пути к познанию "я" уазца, уазской личности, уазского видения. Ты не слышал, что он говорил Сироткину? По-видимому, Большому мозгу не по плечу та задача, которую решает отец.- Отец и без того знает, что такое Кумби. Он изучил схему.- Твой отец не из тех, кто судит о чем-либо только по схеме. Он хочет знать все сам. Все до мельчайшего нюанса. И он никогда не щадил себя. Конечно, из простого любопытства, как это сделал ты, он не стал бы присваивать себе переживания этого вездесущего очеркиста.- У тебя еще хватает совести меня упрекать? Сам уговорил.- Но ты разве об этом жалеешь? Седина - это пустяк. Она тебе идет.- Вот мы с тобой тут спорим, а мой отец... Я боюсь за него. Вдруг не выдержит сердце?- Выдержало! Смотри. Вон он идет.Я оглянулся. По коридору шел мой отец с Евгением Сироткиным. Казалось, он помолодел. Глаза его блестели. Он улыбался. До меня донеслись его слова:- Отличный аппарат, Евгений. Я получил большое удовольствие, совершив это путешествие.Через неделю я с разрешения своего строгого отца перешел из лаборатории машинного перевода в лабораторию, которую возглавлял Евгений Сироткин. Теперь я мог в любое время соединить себя с Кумби, но я не делал этого. Пока не решался повторить рискованный опыт.
14
Вот уже два дня как мы с Колей Вечиным здесь, где прошло наше детство.Лесное Эхо не изменилось. Изменились мы. В школе тот же самый директор, который не любил Алика. Мы спросили его:- Где ваш знаменитый лирик? Нельзя ли послушать его стихи?- Нельзя, - сказал нам директор строго и нравоучительно, словно мы были еще школьниками.- Почему нельзя?- Потому что педагогический совет нашел это безнравственным.- Что? Поэзию?Директор покраснел от гнева, но сдержался.- Не поэзию. А профанацию поэзии. Ваш искусственный соловей был выброшен вместе с хламом.- Я расскажу об этом своему отцу, - сказал я. - Едва ли он будет доволен тем, что вы выбросили подарок института, который он возглавляет. Мой отец не очень высокого мнения о...- Для меня принцип дороже мнения вашего отца. А выбросив искусственного соловья, я поступил согласно своим принципам.Мне не хотелось терять время и спорить с директором школы. Не легкий он был человек, хотя и жил в Лесном Эхе, в краю быстрых рек, тихих озер и лесных троп.- Пойдем, Коля, - сказал я.Но Колю так быстро не уведешь. Коля разгорячился.- Тоже мне принципы - смотреть не вперед, а назад, - сказал он.Наконец мне удалось увести Колю от обиженного директора.- Меня не это огорчает, - говорит мне Коля, - пусть он остается при своем мнении, этот заскорузлый антропоцентрист. Меня огорчает, что падает авторитет нашего института. Разве он бы посмел в прежние годы так говорить о твоем отце?!- Не посмел бы.- А почему все это? Потому что мы не можем расшифровать уазскую кванттелеграмму.- Ну, довольно об этом, - говорю я. - Ты сейчас куда?- Тут к одним знакомым. А ты?Я промолчал, хотя и мог бы сказать, что иду в лес посмотреть любимые места. Но дело в том, что я шел не только для того, чтобы посмотреть знакомые места.
Петляя среди сосен, елей, лиственниц и сибирских кедров, тропа вела меня к поляне, где обыкновенно гуляла Таня. Я не встречался с ней с тех пор, гик кончил школу и покинул Лесное Эхо. Правда, после того я видел ее много раз, доставая из кармана подаренную мне пластинку с ее возникающим изображением. Я видел ее смеющееся лицо, живое и ускользающее, мимолетное, как секунда. Да, оно было как остановленное мгновение, вырванное из потока жизни. Всякий раз, когда я вынимал пластинку, я чувствовал, что все скользит и несется мимо меня и что Танино изображение играет со мной в жмурки, как любила играть Таня.Я шел по тропе и, когда дошел до поляны, крикнул:- Та-а-ня!Откликнулось эхо.Минуту спустя я не услышал, а скорей угадал чьи-то шаги.- Это ты, Буонарроти?Насмешливый голос Тани, а затем и ее смеющееся лицо - на этот раз не на мерцающей пластинке, а да самом деле.Она стояла всего в двух шагах от меня.- Ты изменился, Микеланджело. А я?Я взглянул на ее лицо и фигуру, ища изменений. Но она была та же, словно прошел всего день, а не два года со дня нашей последней встречи.- Да, ты осталась прежней. И даже платье то же самое на тебе. Ты, как дриада, живешь среди этих деревьев.- Да, я живу среди деревьев. Я дочь лесничего. Я родилась здесь, в этом лесу. Прежде чем поселиться здесь, мой отец прожил несколько лет на Марсе. Ему снились земные леса, сосновые и еловые ветви. Он скучал по Земле, но больше всего по ее лесам. И когда он вернулся на Землю, он поселился здесь вместе с моей матерью, родившейся на космическом корабле, выросшей на одной из больших станций солнечной системы и впервые увидевшей Землю и земные леса, когда ей исполнилось тридцать лет. Ее все называли здесь марсианкой. И она не любила леса, но жила здесь ради отца. Она боялась заблудиться в лесной чаще, а потом умерла, тоскуя по Марсу. Я осталась одна с отцом и братом. Отец мой встает всегда в одно и то же время - в четыре часа утра - и спешит в лес. Он любит рассказывать мне, как, живя на Марсе, он вспоминал земные деревья и реки. Но вот деревья и реки возле него, и все равно он по ним тоскует.- А ты? - спросил я - Я? Я похожа на отца и на мать. Я люблю леса, но тоскую по Марсу, где никогда не бывала. А ты бывал?- На Марсе? Нет.- А на Венере?Я замялся и ответил неуверенно и не сразу:- На Венере, кажется, бывал.- Кажется... Как ты сказал?Она рассмеялась.- Кому кажется? Тебе? Или должно казаться мне?- Я бывал и не бывал.Когда я сказал эту глупую фразу, я имел в виду Кумби, или, точнее, то состояние, в котором я тогда пребывал.Таня смотрела на меня с таким выражением лица, словно догадалась о существовании Кумби.- Так ты все-таки бывал или не бывал на Венере?- Не бывал, - сказал я сердито. - Я оговорился.- Допустим.Затем ей, видно, стало жалко меня. Она улыбнулась.- А помнишь Алика и его стихи? - спросила она меня.- Директор сказал нам, что его уже нет.- Там, в школе, его нет. Он у нас. Я нашла его и принесла к себе. Отец мой очень удивился, когда он начал читать стихи. "Вещь, - сказал он мне, - и грустит. Странно". А я говорю отцу: "Талант может заставить грустить даже вещь". И теперь Алик живет у нас в лесу.- Живет? Ты не оговорилась?- Ты прав. Большей частью не живет, а пребывает, как все вещи. Но временами оживает, когда читает стихи. Он сочинил стихотворение о Марсе, претворив в слова мою мечту. А отец мой не может слышать о Марсе. Он говорит; "Там нет ни одного дерева, ни одного листа, ни одной травинки. Там пустота, населенная людьми, и там страшно душно". А здесь? Здесь много воздуха. Дыши, Микеланджело, дыши. Вбирай в легкие наш лесной воздух. Ты надолго приехал?- Дня на два, на три.- А зачем?- Повидаться с тобой. Я все время думаю о тебе. Но наш институт далеко от твоих лесов. И вот теперь мне, наконец, удалось выбраться и прилететь.