— Я улавливаю аналогию, — ответил я. — Но она меня не убеждает.
— Послушай! — пылко продолжал мой друг. — Нравственность должна поспевать за технологией. Когда человеку предлагается выбор: сохранить нравственность и лишиться жизни, или наоборот, он наверняка предпочтет остаться на этом свете. Наши современники знают, что аборт уже давно превратился в простую и безопасную операцию, которая, к тому же, избавляет от многих бед и возвращает радость жизни. Это им и нужно. Этого они и требуют. И получают желаемое. Не мытьем, так катаньем. Богатые отправляются в Японию или Пуэрто-Рико, бедные идут к санитару из госпиталя морской пехоты. Так или иначе, но они своего добиваются.
— Арт, — с нажимом произнес я, — аборты запрещены законом.
Он улыбнулся.
— А мне и невдомек, что ты так чтишь закон.
Ага. Он решил напомнить мне о зигзаге моей карьеры. После колледжа я поступил в школу правоведения и полтора года валял там дурака, пока не понял, что это — не лучшее из поприщ. Тогда-то мне и захотелось попытать счастья в медицине. А в промежутке я успел немного послужить в армии.
— Дело не в этом, — ответил я. — Если тебя поймают, то лишат диплома и упрячут в тюрьму. Сам знаешь.
— Я делаю то, что должен делать.
— Не будь ослом.
— Я убежден, что поступаю правильно.
Я взглянул на Арта и понял, что он говорит на полном серьезе. А со временем и сам убедился, что в некоторых случаях аборт — самый гуманный выход из положения. И пошло-поехало. Арт оперировал, а мы с доктором Сандерсоном прикрывали его по линии патологоанатомического отделения. Мы действовали так ловко, что обвели вокруг пальца даже членов комиссии. Иначе было нельзя: в нашей больнице в комиссию входили все заведующие отделениями и ещё шестеро врачей, которые избирались на определенный срок. Средний возраст комиссии составлял 61 год, и не менее трети её членов были католиками.
Разумеется, сохранить полную тайну не удалось. Многие молодые врачи знали, чем занимается Арт, и большинство одобряло его действия. Он всесторонне обдумывал каждый случай и никогда не принимал опрометчивых решений. Кроме того, почти все эти врачи и сами хотели бы делать аборты, но им не хватало смелости.
Только несколько человек искренне осуждали Арта и, вероятно, испытывали соблазн настучать на него. Засранцы вроде Уиппла и Глюка, чьи «религиозные убеждения» начисто исключали сострадание и здравый смысл. Но у них кишка была тонка.
Все эти уипплы и глюки довольно долго внушали мне опасения, но потом я перестал обращать на них внимание и больше не замечал неприязненных взглядов, поджатых губ и суровых мин. Возможно, это было ошибкой.
Потому что Артур в беде и, если покатится его голова, то и Сандерсону головы не сносить. А значит, и мне тоже.
Возле полицейского участка не нашлось ни одного свободного пятачка, чтобы приткнуть машину. После долгих поисков я, наконец, заметил какую-то стоянку и, бросив на ней свой «фольксваген», торопливо прошагал четыре квартала до кутузки. Мне не терпелось выяснить, как и почему Артур Ли угодил туда.
2
Несколько лет назад, в бытность свою человеком армейским, я служил в военной полиции в Токио и многому там научился. В те времена в Токио мало кто благоволил к военным полицейским — шли последние дни оккупации, и наши мундиры и белые шлемы олицетворяли для японцев занудное крючкотворство комендатуры, а для американцев на Гинзе, нагрузившихся саке (или виски, если они могли себе это позволить), мы были живым воплощением сводящих с ума ограничений и тягот армейской житухи. Поэтому нас задирал каждый встречный-поперечный, и мои товарищи не раз попадали в передряги. Одному высадили ножом глаз, другого и вовсе убили.
Разумеется, мы были вооружены.
Помню, как нам впервые выдали пистолеты, и капитан со здоровенным носом сказал: «Ну вот, вооружились, а теперь примите мой совет. Никогда не пускайте оружие в ход. Застрелите какого-нибудь пьяного дебошира, пусть даже в целях самообороны, а потом окажется, что его дядюшка — конгрессмен или генерал. Держите пушки на виду, но не доставайте их из кобуры. Все, точка».
А ещё нас призывали быть понаглее. И мы, как все легавые, быстро освоили науку добиваться своего при помощи блефа.
Эта наука очень пригодилась мне сейчас, когда я стоял лицом к лицу с угрюмым сержантом, дежурным по участку на Чарльз-стрит. Сержант смотрел на меня так, словно с удовольствием проломил бы мне череп.
— Ну, в чем дело?
— Я пришел повидать доктора Ли, — сказал я.
Сержант ухмыльнулся.
— Что, влип ваш косоглазый хмырь? Какая жалость.
— Я пришел повидать доктора Ли, — повторил я.
— Нельзя. — Он снова уставился на стол и принялся сердито ворошить бумаги.
— Не соблаговолите ли объяснить, почему?
— Нет, — отрезал сержант, — не соблаговолю.
Я достал записную книжку и ручку.
— Будьте любезны сообщить мне номер вашего жетона.
— Что, больно умный? Бросьте. Никаких свиданий.
— Закон обязывает вас назвать номер жетона по первому требованию.
— Хороший закон.
Я посмотрел на грудь сержанта и сделал вид, будто строчу в блокноте. Потом повернулся и зашагал к выходу.
— Прогуляться решили? — небрежно поинтересовался сержант.
— Да. Возле крыльца есть телефонная будка.
— Ну, и что?
— Просто жалко потраченных усилий. Готов спорить, что ваша жена провозилась не один час, пришивая эти лычки. А снять их можно за десять секунд. Спорол бритвой, и все дела. И мундир останется целехонек.
Сержант тяжело поднялся со стула.
— По какому делу вы пришли?
— Повидать доктора Ли.
Он смерил меня долгим взглядом. Сержант не знал, смогу ли я насолить ему, но понимал, что его положение не так уж и незыблемо.
— Вы его поверенный?
— Правильно мыслите.
— Господи, так бы сразу и сказали, — сержант извлек из ящика стола связку ключей. — Пошли. — Он улыбнулся, но глаза его смотрели все так же злобно.
Я последовал за дежурным. Пока мы шли по коридору, он молчал, разве что хмыкнул пару раз, потом бросил через плечо:
— Вы не можете пенять мне за бдительность. В конце концов, убийство есть убийство.
— Полностью с вами согласен, — ответил я.
Арт сидел в довольно сносной камере, чистой и не очень вонючей. Бостонские застенки — едва ли не лучшие в Америке. Иначе и быть не может, ведь в них сидело немало видных людей — мэры, чиновники, другие важные деятели. Если хотите, чтобы человек честно вел свою повторную избирательную кампанию, не сажайте его в убогую камеру. Вас просто не поймут, верно я говорю?
Арт восседал на койке и разглядывал зажатую в пальцах сигарету. Пол был усеян окурками и засыпан пеплом. Заслышав наши шаги в коридоре, Арт поднял голову.
— Джон!
— У вас десять минут, — предупредил сержант.
Я вошел в камеру. Дежурный запер дверь и привалился к решетке.
— Спасибо, — сказал я. — Вы можете идти.
Он злобно зыркнул на меня и вразвалочку побрел прочь, позвякивая ключами.
— Как ты? — спросил я Арта, когда мы остались одни.
— Да, вроде, ничего.
Артур Ли невысок, щупл, опрятен и щеголеват. Родился он в Сан-Франциско, в большой семье, состоявшей едва ли не из одних врачей и правоведов. Предполагаю, что мать Арта — американка: он не очень похож на китайца. Кожа у него, скорее, оливковая, чем желтая, глазницы лишены вертикальных кожных складок, а волосы — светло-каштановые. Он очень непоседлив и непрерывно сучит руками, что придает ему сходство с латиноамериканцем.
Сейчас Арт был бледен и напряжен. Вскочив, он принялся мерить шагами камеру. Движения его были резки и порывисты.