Из‑ под моста упруго выбежал мускулистый бегун и повернул к ним, словно по полицейской и санитарной машинам, а также по только что прибывшей труповозке нельзя было понять, что он тут явно лишний.
– Я без пяти минут врач, – тяжело дыша, сообщил он, – уже экзамены сдаю. Не нужна моя помощь?
Хафнер взглянул на спортсмена так, словно для выкачивания накопившегося яда ему требовалось большое ведро. Тойер предпочел просто не слушать, отвернулся и посмотрел на реку. В его голове роились неясные мысли.
Горы были спереди и сзади него – сейчас это почему‑то показалось ему странно нелепым. На мосту уже толпились зеваки, они только что не аплодировали: наконец‑то хоть что‑то произошло. Коллеги же из водной полиции держали себя словно актеры‑любители. Их лодки выписывали нелепые кренделя, рывком взлетали из бурлящей пены в холодный туман, словно отрабатывали деньги, заплаченные зрителями за билеты.
Бегун уже удалялся, и Тойер слышал, как благонравный Штерн шипел на Хафнера: мол, мог бы сказать то же самое, но повежливей.
Все снова стояли вокруг утопленника.
Старший гаупткомиссар с трудом оторвал взгляд от заржавевшей молнии на мешке для перевозки трупов, с которой возились двое санитаров, и подумал, что есть что‑то трагикомическое во всем этом невеселом начале дня.
Патрульный полицейский подошел к группе зевак, что‑то им сказал и через некоторое время подозвал к себе Штерна.
– Звонил Лейдиг, – сообщил Тойеру его бравый подчиненный, вернувшись. – Дело курирует новый следователь из прокуратуры, дама. Кажется, она горячо взялась за дело, хочет встретиться с нами в отделе.
– По‑моему, это как‑то связано с масленицей, – громко заявил Хафнер.
– Что – это? – устало поинтересовался Тойер. – Дама из прокуратуры? Или моя рубашка? – С джинсами он носил рубашку в крупную красную клетку, на манер канадских лесорубов. В ее чистоте он давно уже не был уверен.
– Его спихнул с моста кто‑нибудь под газом.
– Вчера был третий день Великого Поста! Среда! – внятно выговаривая слова, напомнил Тойер. – Люди уже полдесятого лежали в постели, приняв нужную порцию. – Его все больше раздражали хмельные соображения молодого коллеги. – Ладно, хватит. Поехали домой.
Он имел в виду контору.
Свист, трели и пение, потому что погода стоит прекрасная. Кто сказал, что на высоте всегда холодно? Макферсон – это Дункан, а Дункан – кто‑то другой, но все эти фамилии – всегда он. Оночень охотно бывает самим собой. Онмурлычет мелодии, насвистывает, ловко имитирует соловьиные трели и пакует свои вещи.
Онсобирается в поездку. Можно было бы сказать: на задание – но он предпочитает называть это поездкой – новые приключения, новые впечатления и новые дела, а в конце нечто неслыханное! Онедет в Гейдельберг, и это особенно радует. В столицу романтики. Курьезным мелочам, которые встретятся емупо обе стороны от дороги, будет противостоять егостальной дух. Вот так все там и будет. Ончувствует, как бурлит в немжизнь, как распирает грудь ощущение собственного величия.
Онукладывает вещи: аккуратно сложенную одежду, несессер, все самое необходимое. Берет карты местности, путеводители, удостоверения личности, кредитные карточки на свои разные фамилии. Оннасвистывает веселый мотивчик. Что‑нибудь еще для развлечения? Но разве жизнь и без того не развлекает его? Нет, все‑таки он с тайной радостью берет томик стихотворений Гёльдерлина, написанных в далекие и сумрачные времена, задолго до того, как он появился на свет, – появился, словно комок сырой глины, лепи что угодно.
Наконец, прежде чем закрыть чемодан, он не забывает положить туда маленькую серебряную штучку.
Наконец, прежде чем закрыть чемодан, он не забывает положить туда маленькую серебряную штучку. Теперь онуже не насвистывает, нет, онсерьезен и исполнен достоинства, ведь это последний ритуал перед каждой большой поездкой. Маленькая серебряная вещица – его дополнительные уши.
Так получалось всегда: за руль сел Штерн. Ему не захотелось разворачиваться, и он поехал по Старому мосту. В пешеходной зоне туристы шарахались, словно голуби. В переулках к северу от главной улицы вычищались подвалы. Когда Штерн собрался свернуть и ехать дальше вдоль реки, машину остановил полицейский. Неккар уже вышел из берегов, сообщил он и посоветовал возле церкви Святого Духа пересечь пешеходную зону, проехать к горной железной дороге, а затем на улице Фаулер‑Пельц свернуть на Ингриммштрассе.
– За кого он нас принимает? За туристов или студентов? – проворчал Хафнер с заднего сиденья. – Мы и сами не хуже него знаем, как тут проехать!
Штерн медленно вел машину. Казалось, прохожие намеренно не торопились уступить дорогу, ведь полицейские совершали самое тяжкое в пешеходной зоне преступление – пересекали ее на колесах.
Внезапно Штерн озадаченно обернулся к коллегам:
– Почему он нам просто не сказал, что мы должны повернуть?
Все трое этого не знали. Тойер предположил, что тогда это прозвучало бы не так веско.
На Фаулер‑Пельц находилась тюрьма. Тойер был уроженцем Гейдельберга, но так никогда и не смог привыкнуть, что подозреваемые лица отбывали предварительное заключение прямо в Старом городе, в двух шагах от специалистов по римскому праву и историков культуры и, самое главное, от бесчисленных кабачков. Камеры с видом на замок, в которые долетал шум нескончаемого праздника. Он не стал смотреть на тюрьму, когда они проезжали мимо. За университетской площадью они свернули на широкий бульвар Фридрих‑Эберт‑Анлаге и постепенно набрали приличную скорость.
Тойер закрыл глаза. Он знал тут каждый дом, вот Институт музыки, здания столетней давности по обе стороны улицы. Потом они пересекли площади Эбертплац и Аденауэрплац и покатили по бульвару Курфюрстенанлаге; там начинался Гейдельберг, виды которого уже не украшали многочисленные путеводители. За ведомством здравоохранения свернули налево, к новому, хотя уже не очень новому, зданию отделения полиции «Гейдельберг‑Центр».
Тойер не любил это здание. С него слетел весь глянец уже через несколько лет после постройки, а достойно стареть такие дома не умеют – в этом болезнь всех нынешних новоделов.
Концепция Зельтманна, разумеется, включала и запрет на курение во всех служебных помещениях, словно из‑за этого лишения крепла злая хватка у сколоченных им групп. Тойера такая мера не задела – он сам уже несколько лет назад бросил курить вопреки всем общепризнанным моделям никотиновой зависимости. Штерн не курил вообще – берег здоровье, Лейдиг курил тайком – боялся матери. Зато Хафнер по‑прежнему не вынимал изо рта сигарету и при необходимости готов был заткнуть сигнализатор дыма старыми носками. Вот и сейчас он дымил как паровоз, так как дама из прокуратуры еще не появилась.
Лейдиг не счел нужным менять свою элегантную позу только из‑за того, что в кабинет вошли его коллеги и шеф: он развалился в кресле, положил ноги на стол и сцепил на затылке пальцы; одет он был безупречно, но старомодно – единственный ходил в костюме. Порой он излучал бездонную самоуверенность, но только тогда, когда рядом не было его матери.
Хафнер не мог или не желал отказаться от своей гипотезы. Он снова забубнил о «масленичном деликте». Но от него просто отмахнулись, не тратя времени на комментарии.
– Он зацепился за мост Теодора Хойса, – проговорил Штерн. – Значит, он не мог с него ни спрыгнуть, ни упасть, ни быть сброшенным, ведь тогда его понесло бы дальше, течение там не приведи Господь.