- Ты ничего не слышишь?
- Ничего не слышу.
Сухоедов помолчал, вслушиваясь.
- Лупит, - сказал он нехотя. - Ох, здорово где-то лупит... - И, вытащив из кармана кисет, стал скручивать папироску.
- Куришь? - спросил он, протягивая кисет Данилову.
- Нет, не курю.
- Это, между прочим, правильно, - сказал Сухоедов. - От табака нападает по утрам такой кашель - не дай бог. И на фронте тому, кто не курит, в два раза легче: целая громадная забота с плеч - не думать о табаке. Ты не приучайся. Приучишься - конец.
Данилов усмехнулся.
- Тридцать восемь лет прожил - не соблазнился; теперь уж не закурю.
Сухоедов ребячески удивленно поднял брови:
- Да неужели тебе тридцать восемь?
- Тридцать девятый весной пошел.
- Молодо выглядишь, - задумчиво сказал Сухоедов, разглядывая Данилова. - Я бы тебе тридцать дал, ну - тридцать два от силы. Жизнь, что ли, легкая была?
- Легкая или нет - не знаю, - ответил Данилов, - но хорошая была жизнь у меня, я таких жизней еще штук сто бы прожил и не устал.
Они помолчали. И странно сказал Сухоедов:
- Тебя не убьют.
Лучи за окном опять скрестились, стали неподвижно, косым крестом.
Данилов и сам знал, что его не убьют. Не может его жизнь так вот просто взять и оборваться. Все только начато, ничто не закончено. Только отложено на время. Кончено только с Фаиной. А может, - чем черт не шутит, - и ее когда-нибудь он еще повстречает. Станет перед ним, выгнув спину, закинув голову, встряхнет тяжелыми мокрыми волосами... "Расчеши их, Ваня", - скажет... Глупости, ребячий вздор, в котором никому нельзя сознаться, даже себе.
За вагонами для легкораненых шел вагон-аптека. Почему он так назван неизвестно. Аптека занимала в нем маленькое купе. Остальные помещения были приспособлены под перевязочную, душевую и вентиляционную. В служебном купе стоял письменный стол для медицинского секретаря. Такая должность была в списке персонала. Человека с этим званием в поезде не было. Данилов не знал, что должен делать медицинский секретарь, и никто не знал; поэтому при укомплектовании штата Данилов попросту никого на эту должность не назначил.
Вагон-аптека был любимым вагоном Данилова. Он с первого взгляда влюбился в его белизну, никель, линолеум, в герметические двери, в откидные столики и стулья, прилаженные к стенам. Чистота и удобство были страстью Данилова. Он относился к любимому вагону ревниво. Платком тер оконные стекла - нет ли пыли. Аптекарша в первый же день ухитрилась пролить йод на голубовато-белый, только что выкрашенный стол. Данилов, увидев пятно, побледнел от огорчения. Клава Мухина, санитарка, сбивалась с ног, поддерживая эту невозможную, стерильную чистоту, которой требовал комиссар.
И сейчас Клава была в душевой. Стоя у стола, низко наклонив темно-рыжую голову в чалме из марли, она собирала в оборку бинт. Окна были занавешены, горела лампочка.
- Что вы делаете? - спросил Данилов.
Она повернула к нему белое, в крупных веснушках, доброе и сонное лицо.
- Абажур, - сказала она с усталым вздохом.
- Еще один? На лампочку?
- Нет. На точку.
- На какую точку?
- Душевую.
Она была сонная и объясняла невнятно, но он понял, и ему понравилась затея.
- Ага! - сказал он. - Когда душевые точки не действуют, на них надевают абажуры, чтоб было красиво, так?
- Да, - ответила она, - только жалко, что марля. Лучше шелк. Голубой или розовый.
- Да, конечно, шелк лучше, - усмехнулся он. - Но шелка, Клаша, нет. А бинт можно покрасить синькой - будет голубой.
- А то еще, знаете, если бы красные чернила, - сказала Клава и доверчиво посмотрела ему в лицо. - Развести водой - будет розовая краска.
- Купим красных чернил, - обещал Данилов. - До первого магазина доберемся - сейчас же купим.
Рыжая девочка развеселила его. Он шел гремучими переходами и улыбался.
Кригеровские вагоны для тяжелораненых: никаких перегородок, просторно, как в палате. Белая краска. Три яруса подвесных коек с каждой стороны. Висячие шкафчики. Шезлонги. Здесь чувствовался госпиталь. Почему-то хотелось поскорее пройти мимо этих подвесных коек с боковыми сетками, как у детских кроватей.
И вот хвостовой вагон-изолятор, простой вагон, в конце которого помещается электростанция. Сюда и направлялся Данилов, здесь была главная цель его обхода, здесь он чуял беду.
Дежурного в изоляторе он не встретил.
Он постоял у двери электростанции: голоса, но ничего не слышно толком, мешает шум колес. В общем, тише, чем он думал.
Он отворил сразу. Никто не испугался, встал только дежурный боец Горемыкин, остальные продолжали сидеть. Кравцов, машинист электростанции, передвинул папиросу в угол рта, шлепнул картой по столу и сказал:
- Бью и наваливаю.
- Врешь, трефы козыри, - сказал вагонный мастер Протасов и тоже положил карту.
Молодой электромонтер Низвецкий вдруг сконфузился и встал.
Эти все, кроме Горемыкина, были специалисты высокой квалификации самый трудный народ. А Кравцов, кроме того, был вольнонаемный.
- Бутылочек ищите, товарищ комиссар? - сказал Кравцов, наблюдая Данилова. - Не трудитесь, бутылочки - тю-тю!
Он махнул рукой. Веки у него были красные, взгляд мутный.
Данилов сел на табурет и задумался. И специалисты замолчали, глядя на него, лица их стали озабоченными и серьезными. Горемыкин, за спиной Данилова, крадучись, виновато вышел, бережно прикрыл дверь... С Горемыкиным все ясно. С Горемыкиным - известный разговор. И этих трех он, Данилов, мог бы арестовать. Нарезались, сукины дети. Он еще днем, в Вологде, подметил, что они бегали и шушукались... Арестовать недолго. А дальше что?
- Сдай-ка, ну? - сказал Данилов встревоженному и бледному Низвецкому. - В подкидного дурака сдай.
Он сыграл с ними партию вдумчиво и истово, внимательно следя за игрой, приоткрыв маленький высокомерный рот, в котором блестел золотой зуб. Выиграл и встал.
- Вот как играть надо. Довольно, или танцы до утра?
Кравцов и Протасов хмуро молчали. Низвецкий сказал неуверенно:
- Да нет, поспать надо.
- Ну, пойдем, - сказал Данилов.
Низвецкий шел за ним по вагонам, тоскливо ожидая разговора. Данилов молчал и не оглядывался. Он отворял двери - Низвецкий закрывал их. Громыхали колеса на переходах. Уже настоящая ночь накрыла мир, небо вызвездило, скоро утро.
В вагоне-аптеке Клава, сонно сопя, примеряла на душ абажур из оборочек.
- Смотри, что она придумала, - сказал Данилов Низвецкому. - Уют наводит. Погоди, она тут наделает такое голубое и розовое... Слушай! Я хочу здесь сделать радиоточку. Раненый придет на перевязку, посидит тут, послушает. Займешься?
- Можно, - пробормотал Низвецкий.
Данилов оглядывал его. Интеллигентный вид у парня, одет чисто, видно, что привык носить хорошую одежду.
- Что у тебя? - спросил он. - Почему тебя не взяли в строй?
- Геморрой, - отвечал Низвецкий, густо краснея.
Данилов удивился.
- Смотри, какую нажил стариковскую болезнь! А хотел бы в строй?
- Я шесть лет служил в поезде Москва - Владивосток, - сказал Низвецкий, волнуясь. - Я бы мог продолжать там служить, меня никто не трогал. Я сам попросился в санитарный поезд. Чтобы хоть чем-нибудь...
- А в санитарном поезде, - сказал Данилов, - дисциплина не меньше, чем в строю. И даже так я тебе скажу: что можно фронтовому человеку, то нам нельзя. Мы должны быть ангелы. Херувимы и серафимы, да. Мы - братья и сестры милосердия... Этой водки, будь она проклята, - сказал он тихо и страстно, сжав кулаки, - не будет в поезде в самое ближайшее время, я тебе ручаюсь.
Еще двух недель не было, как шла война, а казалось, что она длится годы.
Утром 22 июня Данилов проснулся поздно и рассердился на жену: почему не разбудила.