На маленьком сельском кладбище тихо. Мокро блестит пожухлая трава. Меж старых, потерявших форму могил с ветхими покосившимися крестами белеют новые, еще не успевшие почернеть кресты, кое-как отесанные руками баб-горемык. Ставим гроб на землю, снимаем пилотки. Навзрыд плачет Машенька.
Разбрызгивая жидкую грязь, к кладбищу подъезжает зеленая "эмка", резко тормозит. Из машины выходит полковник Жоголев - начальник политического отдела армии. Он молча кивает нам, опускается на колено, целует Кудрина в восковой лоб.
- Школьный товарищ...
Мягко шлепают о крышку гроба комья мокрой земли.
Полковник достает из кобуры пистолет. В сыром осеннем воздухе хлопают выстрелы.
Потом мы медленно идем по мокрой, скользкой дороге. Машина Жоголева идет в стороне. Полковник без фуражки, тронутые сединой волосы блестят под дождем.
Покусывая губы, Жоголев говорит:
- Выше голову, друзья! Впереди еще много трудного... Пишите. Лучше пишите. Чтоб душа рвалась!..
Махнув рукой, полковник круто сворачивает к машине.
Пресс идет позади всех, сутулясь, недобро косясь по сторонам из-под толстых стекол роговых очков.
На крыльце нас встречает Лена. Она стоит, прижавшись к перилам, смотрит на нас большими грустными глазами. Девушка оставалась дежурить у приемника, ей больно, что она не была со всеми.
- Вам письмо, - говорит она мне.
Товарищи молча проходят мимо.
Я остаюсь на крыльце один, верчу в руках маленький конверт. Письмо от Оли.
"Долго не писала тебе, не знала, как об этом сказать.
Лучше - прямо. Я вышла замуж за Макарова. Пойми, что я нужна ему сегодня больше, чем тебе. Ему трудно..."
Глупо... Почему погиб Кудрин?
Ветер подхватывает клочки письма, несет их по мокрой земле.
13
По крыше однотонно стучит дождь - мелкий, непрерывный, слякотный. Стекло в среднем окне наполовину выбито, тяжелое домотканое рядно, которым на ночь маскируется скудный свет керосиновой лампешкп, то отдувается, наполняемое холодным ветром, то, когда ветер ненадолго стихает, повисает прямо.
В редакции тишина, длительная, затяжная. Только изредка прошуршит страничка бумаги, сердито кашлянет Пресс да жалобно скрипнет половица это, словно тень, из угла в угол ходит Гранович.
Третий раз подряд читаю начало одной и той же фразы: "В подразделении Лихового..." Фраза чем-то не нравится, но чем - не могу понять. Хочу посоветоваться с Метпиковым, но молчу: секретарь пристально разглядывает карточку семьи Кудрина...
Входит Машенька. Она достает из-под намокшей шинели сухую трубочку газеты, молча подает Прессу. Газета уже на машине.
Пресс просматривает поправки, коротко пишет: "печатать", опять берет чистый лист бумаги. И снова нудная тишина.
"В подразделении Лихового..."
Все вдруг начинает казаться неправдоподобным. Это только дурной сон - и дождь за окном, и свежая могила на маленьком сельском кладбище, и письмо...
Пресс крякает, комкает лист бумаги, быстро выходит на улицу. Вслед за ним, подчиняясь мгновенному, еще самому неясному желанию, выхожу и я.
Скупой снопик света из открытых дверей на минуту освещает грузную фигуру Пресса. Он стоит на крыльце, тяжело навалившись на перила. Ветер швыряет в лицо мелкие холодные капли. В темноте слышно, как часто шумит по лужам дождь.
- Михаил Аркадьевич, пустите в командировку, - горячо прошу я и вздрагиваю.
Резко повернувшись, Пресс кричит на меня - зло, грубо, до обидного несправедливо!
- Что за командировка?! Какой я вам Михаил Аркадьевич?! Разболтались! Как надо обращаться?!.
Ах, вот как!.. Чувствуя, что сейчас сорвусь, говорю каким-то странным и звенящим голосом:
- Товарищ старший батальонный комиссар;.. Разрешите...
- Отставить, Прохоров. - Пресс горько вздыхает. - Пятое письмо Кудриной начинаю - не выходит. Не верю!.. Ну, что у тебя стряслось?
Беда моя кажется сейчас такой незначительной, мелкой, что я потерянно молчу, а потом просто прошусь побывать в части.
После некоторого раздумья Пресс устало вздыхает.
- Ладно, поедешь... Иди.
В редакции все такая же тишина. Метников и Гранович работают. Я снова перечитываю злополучную фразу, просматриваю корреспонденцию до конца. Фраза как фраза, просто я читал ее, как стихи: "В под-раз-делешш Лихо-вого..." Получался четырехстопный ямб...
За ночь погода неузнаваемо изменилась. Еще не открыв глаз, чувствую на щеке бархатное щекочущее прикосновение солнца, в прикрытых ресницах дрожит золотисто-оранжевое пятно. И тут же ощущение чего-то хорошего, легкого и радостного пропадает. Память, сработавшая на несколько секунд позже пробуждения, с жестокой точностью воскрешает события вчерашнего дня...
Днем получаю на руки командировочное предписание, прощаюсь с товарищами.
- Давай, давай, двигай! - хмурится Пресс и, задержав мою руку в своей, смотрит колючими глазами. - Смотри на рожон не лезь! Понятно?
Уже далеко за домом догоняет Машенька.
- Сережа, подождите!
Девушка идет прямо по лужам, разбивая золотистые зеркальца, я невольно делаю шаг навстречу. Не забыл ли чего?
- Я попрощаться, - быстро дыша, говорит Машенька. - Пришла из типографии, сказали - вы ушли. Вот и догнала... Хотела вам сказать...
Девушка переводит дух, скупо улыбается.
- Будьте осторожней, Сережа. Вон у нас как пошло...
У меня перехватывает горло. Сколько же хороших людей на свете! Крепко пожимаю руку Машеньки, шагаю вперед.
За селом дорога лучше - свежий ветерок обдувает хорошо накатанный большак, сушит землю. Кое-где, в низинках и выбоинах, блестят лужи, отражая синее кроткое небо, полное задумчивой безмятежности. Горизонт в такую пору кажется шире, бесконечнее - размахнувшимся далям нет, кажется, ни конца, ни краю, и только вдалеке, на самой кромке неба, смутно синеет полоска леса. Простор наполнен чистым, с осенним холодком воздухом.
Идет грузовая машина. Взмахиваю рукой. Обдав горячим облаком отработанного газа, камуфлированная полуторка круто затормаживает. Бросив быстрый оценивающий взгляд, водитель открывает дверцу, коротко приглашает:
- Садитесь.
Машина с места берет большую скорость. Шофер, широкоскулый немолодой человек со шрамом на щеке, молча крутит баранку, зорко поглядывает по сторонам. "Опасается самолетов", - догадываюсь я.
По левую руку от шофера стоит автомат.
- Запасливо, - киваю я.
- Не мешает.
- Далеко путь держите?
Шофер мельком смотрит на меня, чуть заметно усмехается.
- А вы куда, товарищ лейтенант?
Говорю, куда и зачем еду, показываю редакционное удостоверение!! Настороженность шофера как рукой спимает. Он выуживает из кармана замасленных штанов папироску, дружелюбно улыбается.
- Наша газета, знаю! Капитан Левашов у вас там есть - привет ему передавайте.
- Знаете Левашова?
- у нас его в части все знают. Мировой мужик - товарищ капитан!
- Он, кстати, теперь майор.
- Вон как! Ну, это за дело. И про меня, к слову пришлось, он тоже писал. "Фронтовой водитель" называется, - Так вы с ним старые знакомые!
- Я ж говорю: привет передавайте. От сержанта, мол, Колесова.
- Обязательно.
Шофер резко тормозит - впереди неожиданно возникаст глубокая рытвина. Машина, потеряв скорость, натужно ревет.
- Походила ваша полуторка, сержант. Менять уж надо.
- Что вы, товарищ лейтенант! Я на ней в Чкалове до воины работал, тут вот второй год - ни разу не подвела. Разве можно! Я слово дал: до Берлина на ней дойду!
- И дойдете?
- А чего ж, простое дело! За год, глядите, сколько прошли. Зимой, выходит, Белоруссию освобождать будем. А иначе - как же?
Все чаще проносятся навстречу грузовые машины, ужо доставившие к передовой свою кладь, нет-нет, да и проплывет мимо, тяжело покачиваясь на мощных рессорах, санитарная карста. Сбавив скорость, сержант выглядывает из кабины, задрав голову, потом успокоение прибавляет газ.
- Воздуха опасаетесь?
- Его самого. Места тут у нас беспокойные. А груз у меня ответственный - рисковать нельзя.
- Что - снаряды?
- Вроде того, - усмехается шофер.
- Мины?
- Водка! Фронтовые сто граммов!
Я недоверчиво оглядываюсь, смотрю в узкое заднее окошечко кабины. В кузове стоят тяжелые дубовые бочки, перехваченные стальными лентами обручей.
- Ночи пошли холодные, - уже серьезно говорит шофер, - а постель у хлопцев одна - мать-земля сырая...
У начала леска сержант останавливает машину, показывает:
- Так вот и держите. Тридцать второй где-то тут, соседи мы.
Уже захлопнув дверцу, он выглядывает из кабины, машет:
- Счастливо! Привет майору!
Сворачиваю на узкую, еле приметную тропинку, заваленную желтыми, уже начавшими чернеть мокрыми листьями. Головки сапог сразу же становятся темными.
Мягко потрескивает под погамп валежник. В лесочке держится влажный парной дух опавших листьев, горьковатого дубка.
Иду, кажется, правильно: пожухлая трава вытоптана, то тут, то там тускло поблескивают отстрелянные гильзы, плашмя лежат пригнутые и надломленные дубки и березки. Война не пощадила и этот тихий молодой перелесок, подернутый уже легкой синевой ранних осенних сумерек.
Через несколько минут вхожу в расположение части.
Пожилой солдат проводит меня к командиру батальона; через полчаса вместе с адъютантом комбата пробираюсь в роту.
Почти на самой опушке человек двадцать солдат сидят кружком, один из них читает вслух газету. Еще издали адъютант машет рукой: сидеть, заниматься своим делом.
Я придерживаю шаг, взволнованный, останавливаюсь.
Четко, раздельно, как слова присяги, звучат фразы:
"Родина у нас одна, и какое великое счастье защищать ее! В твоих руках, солдат, судьба Отечества, судьба народа, судьба твоих детей!"
Это из передовой Кудрина, написанной в последний день его жизни.
- Пойдемте, товарищ корреспондент, - торопит адъютант.
Рота Поликарпова, к которому мы направляемся, выдвинута далеко вперед опушки. Скрытые ходы сообщения вырыты глубокие, надежные; уже по одному этому можно судить, что хозяин тут - человек осмотрительный, опытный.
- Прочно обосновались.
Адъютант, молоденький младший лейтенант, веско отвечает:
- До утра. На рассвете поднимем в атаку.
Сообщение адъютанта для меня не новость. Командир батальона коротко познакомил меня с обстановкой. По данным разведки, этот участок - наиболее слабо укрепленный. Фронт растянут; гитлеровцы, в расчете на осеннюю непогоду, сняли отсюда несколько дивизий и бросили их на Сталинград. Полк, в который входит и рота Поликарпова, на рассвете должен овладеть большим селом Сермелево.
- Командир у себя? - спрашивает адъютант просирающегося навстречу солдата.
- Так точно!
- Тогда сюда, - говорит мне адъютант. - Входите, Младший лейтенант наклоняется еще ниже:
- Поликарпов, к тебе корреспондент.
- Знаю, - раздается в темноте звучный голос. - Проходите. Прямо к ужину угодили. Садись и ты, младший лейтенант.
- Нет, я пойду.
- Ну смотри. У комбата, поди, ужин побогаче.
Только сейчас, когда спина адъютанта исчезла, вижу, что в крохотном блиндаже подслеповато горит керосиновый фонарь. В углу на каком-то чурбачке сидит бритоголовый старший лейтенант. На вид ему лет сорок сорок пять. Ворот гимнастерки у него расстегнут, белый подворотничок резко оттеняет короткую смуглую шею.
Командир роты смотрит на меня маленькими внимательными глазами, стискивает руку крупной жесткой ладонью.
- С прибытием, лейтенант, - говорит он своим звучным голосом. - Как там, Артюхин?
- Готово, товарищ старший лейтенант.
Тут только я замечаю второго обитателя маленького блиндажа - солдата, примерно тех же лет, что и командир. Он режет буханку хлеба, кладет толстые ломти на газету, расстеленную прямо на полу. Оглядев приготовленное, Артюхин наливает в металлическую чарку водку, подносит Поликарпову. Секунду подержав чарку в руке, Поликарпов протягивает ее мне.
- Гостю первому.
Я отказываюсь - никак не могу привыкнуть к водке, совсем рядом вижу маленькие улыбчивые глаза ротного.
- Э, да ты, похоже, из девушек! Ну, как хочешь.
А нам, старым пехотным коням, положено. Правильно, Артюхин?
- Известное дело, товарищ старший лейтенант. Я вон соленых огурцов расстарался - кушайте.
Поликарпов выпивает, вкусно хрустит огурцом. Мне даже становится жаль, что я не выпил.
Потом, обтерев тыльной стороной ладони губы, степенно, как пьют обычно коренные сельские жители, выпивает чарку Артюхин. Командир и его связной едят холодные мясные консервы со вкусом, аппетитно, как хорошо поработавшие, уставшие люди.