На какое-то мгновение становится светло - неживой зеленоватый свет заливает блиндаж.
- Фрицы ракеты швыряют, - собирая остатки ужина, говорит Артюхин. Трусят.
- Ну, что ж, лейтенант, коли есть охота, давай побеседуем. А нет - так на боковую. - Поликарпов усмехается. - Завтра рано вставать.
- Расскажите немного о себе, - прошу я.
- Вот это уж зря, обо мне все равно ничего не напишешь: нечего. Об Артюхине вот лучше напиши - герой мужик!
- Вы уж скажете, товарищ старший лейтенат, - усмехается связной.
- Комбат советовал, - настаиваю я.
- Комбат? - удивляется Поликарпов. - Это он из уважения к моей старости. Я, считай, в дивизии самый старый ротный. Должность у меня, сказать прямо, как у канатоходца - видал в цирке? По ниточке ходишь.
В соседних ротах по трое сменилось, а я все цел. Такой уж, видно, заговоренный. Вот это самая моя героическая черта и есть, так что в газете красоваться мне не за что.
- Кем вы работали до войны?
- До войны? - Поликарпов вскидывает голову, его маленькие насмешливые глаза становятся задумчивыми. - Когда же это было - до войны? Кажется, сто лет прошло... Был я, значит, кем? - Поликарпов снова усмехается. - Вечным уполномоченным. Знаешь такую высокую должность - инструктор райкома? Сено, уборка, заем, посевная - все мое!.. Давно это было, лейтенант!
Я достаю блокнот, но Поликарпов легко поднимает свое крепкое мускулистое тело.
- Располагайся, лейтенант, а я пройдусь по хозяйству.
У выхода он останавливается, просто говорит:
. - Звонил мне про тебя комбат. Сказал, что хочешь посмотреть атаку. Так я вот о чем. Может, не надо тебе, лейтенант, в эту кашу лезть? Не твое ведь это дело.
А я бы тебе после атаки рассказал все. А?
- Нет, нет. Это решено.
Старший лейтенант трогает рукой жидкий деревянный накат и так же просто, с видимым удовлетворением, заключает:
- Ну, ладно. Артюхин, приготовь на завтра товарищу автомат. Цел останешься - после атаки сдашь.
- Есть.
Как только шаги Поликарпова стихают, Артюхин подсаживается ко мне, почему-то шепотом, торопливо говорит:
- Вы, товарищ лейтенант, не слушайте его. Надо бы про него написать, чтобы знали, какой он есть человек!
Герой, одно слово - герой!.. Только вы, как пойдем завтра, за него не держитесь - в самую драку лезет. Вам-то к чему? И правда ведь, как заговоренный - не берет его пуля. Меня второй раз царапает, а его обходит. Тьфу, тьфу - не сглазить бы!.. И солдаты наши - хоть в воду за ним, не гляди, что он такой насмешник. Это у него от доброты, стыдится мягкость свою показать. А солдат - он все чует! Был я третьего дня в полку, слышал: предлагали нашему в штаб перейти с повышением и "шпалу"
сразу давали. Не пошел! Вот он какой человек!..
- Обязательно напишу, Артюхин! - убежденно говорю я, уже представляя, как на газетной полосе ляжет крупное название - "Командир роты".
- Вот, вот! - обрадованно и все таким же быстрым шепотком поддакивает связной, - А автомат я вам подготовлю, это уж будьте спокойны. Не откажет.
Пристраиваюсь в углу, прислушиваюсь к неясным разнообразным звукам, которыми полна осенняя ночь.
Где-то совсем рядом слышатся приглушенные голоса, вот хрупнула под чьим-то сапогом ветка, с легким, еле различимым треском взлетела и вспыхнула ракета - зеленоватый свет снова заливает блиндаж и снова меркнет..
Утром я впервые пойду в атаку, но, удивительно, никакого волнения не испытывал). А ведь могут убить? Вспоминается, как предупреждал Пресс, как Машенька наказывала быть осторожней. Может быть, они знают о письме и боятся, что я могу натворить глупостей? Хотя нет, о письме я никому не говорил, да ж кому о нем интересно знать?..
...Кто-то осторожно трясет меня за плечо. Открываю глаза и вижу над собой склонившегося Артюхина. Светает, в бледно-сером свете лицо связного кажется строгим, необычным. Начавшие уже дрябнуть щеки тщательно выскоблены бритвой, порез на подбородке залеплен полоской газеты. И говорит Артюхин как-то подчеркнуто, значительно:
- Вставайте, товарищ лейтенант. Пора... Вот ваш автомат и каска командир надеть приказал.
- А он где?
- В роте, с пародом.
Я быстро вскакиваю, легкая нервная дрожь пробегает по всему телу. Да что это со мной?
- Товарищ старший лейтенант велел держаться...
Артюхин не договаривает. Мощный удар сотрясает землю, качает легкий накат блиндажа. С потолка сыплется.
- Бьют... Наши!
Прямо над головой проносится тяжелый резкий свист, сокрушительно гремят взрывы. Ощущение такое, что снаряды рвутся совсем рядом и вот-вот один из них разорвется здесь, в блиндаже. Я инстинктивно втягиваю голову в плечи, сжимаюсь в комок. И тотчас же Артюхин трогает меня за плечо:
- Пошли.
Выбираемся в траншею, грохот здесь кажется еще оглушительнее. Недалеко за нами взлетает черный столб дыма - это отвечают опомнившиеся враги. В нос бьет тяжелый вонючий дым. Летят комья земли. В коротких промежутках между взрывами отчетливо слышится остервенелая трескотня пулеметов. Успеваю поймать себя на мысли: вижу дым, вижу густой, клубящийся над траншеями туман, слышу взрывы, но ни о чем не думаю.
Буквально ни о чем, только чувствую - сейчас бросимся!..
И вдруг, пересилив весь этот воющий хаос звуков, над окопами проносится зычный гибкий голос...
- За мной!.. Вперед!..
Словно подброшенные пружиной, на бруствере вырастают фигуры солдат. Мгновение - и они стремительно срываются с места. Повторяя движения Артюхина, я торопливо взбираюсь наверх, вскакиваю и бегу, крепко вцепившись в автомат. Туман редеет, и уже можно различить, как в низину скатываются соседние подразделения - туда, откуда хлещет встречный огонь, смутно виднеются очертания домов, косматится черный дым.
Вслед за Артюхиным догоняю роту, бегу, на ходу стреляю. Бешено колотится сердце. С тонким визгом проносятся пули, откуда-то несется крик, рев, справа от меня, нелепо подпрыгнув, плашмя валится солдат. Я спотыкаюсь о кого-то, вскакиваю и снова бегу. Как живое существо, в руках колотится автомат. На секунду вижу вблизи возбужденного, багрового от бега Поликарпова, строгое, какое-то застывшее иконописное лицо Артюхина... Внутри поднимается и растет не изведанное доселе чувство. Бегу огромными шагами, хватаю запекшимися губами воздух и что-то кричу чужим голосом исступленно, оглушительно, торжествующе!
14
Просыпаемся от дикого грохота. Кажется, что вся земля летит в преисподнюю. В комнату сильно дует.
- Бомбят, - говорит Пресс. Голос у него неестественно ровный.
В темноте ярко вспыхивает спичка. Зажег ее Гранович.
- Погаси! - быстро и зло бросает Метников.
И снова сплошная темень, продуваемая холодным ветром.
Сна как не было. Окна выбиты, отчетливо слышно, как в небе зловеще гудят самолеты. Вот, нарастая, вниз несется визг падающей бомбы - кажется, прямо на нас!
Деревянный домик трясется, как в ознобе. Мимо!
В недолгой тишине отчетливо слышно напряженное дыхание торопливо одевающихся людей, испуганный шепот хозяйки:
- О, господи, господи!..
Под валенками хрустит стекло. Подхожу к окну, с кем-то сталкиваюсь.
- Женя, ты?
- Я.
Маскировка на окне сорвана, стекло вынесено напрочь. Выглядываю на улицу и тут же отшатываюсь:
бухает совсем рядом.
- Отойди, - говорит Гранович, - ну его к черту!
- Идите сюда, - зовет из кухни хозяйка. - Тут окно целое.
Толкаясь, на ощупь выходим из комнаты, плотно прикрываем дверь. После темноты желтый венчик вокруг спички кажется ослепительным. Хозяйка снимает с гвоздя лампешку, небольшая комната приобретает обычный, будничный вид. На окне висит тяжелое рядно, стекла здесь уцелели.
- Половина третьего, - смотрит на часы Пресс. Он уже курит, выглядит совершенно спокойным. - Не боитесь, мамаша. Обойдется!
Женщина сокрушенно вздыхает.
Гулевой подмигивает, показывая на Метникова, серьезно спрашивает:
- Скажите, пожалуйста, товарищ секретарь, что у вас за форма?
Пресс, Гранович и я смеемся. Метников второпях застегнул только верхний крючок гимнастерки, но не забыл надеть портупею, под ней видна нижняя рубашка.
- Ладно, - пытается вывернуться Метников. - Сам с испуга мои штаны натягивал!
Шутка разряжает напряжение. Усаживаемся вокруг чисто выскобленного столика, курим, прислушиваемся к разрывам. Они как будто удаляются.
- Вроде утихает.
И почти тут же новый взрыв качает наше ненадежное убежище. Лампа гаснет, с потолка сыплется известка, сор.
- Вот так утихло!
Снова загорается лампешка. Хозяйка, не обращая на нас внимания, часто крестится.
Гулевой отряхивает с головы белую пыль, встает.
- Пойду посмотрю машины.
- Пойдем, надо девчат проведать, - поднимается и Пресс.
Хочет было подняться и Гранович, но остается сидеть.
Трубка его яросто всхрапывает.
- Ну, что, поэт? - спрашивает Метников. - Как твоя муза смотрит на бомбежки?
- Отрицательно смотрит. А тебе нравится?
- Очень!
Взрывы не прекращаются. Настороженно прислушиваясь, пытаемся острить, но каждый раз, когда ухает гдето близко, разговор обрывается. Хозяйка забралась на печь, притихла.
- Что же ты не бежишь оберегать свою любовь? - полушутя-полусерьезно спрашивает Метшшов.
- Отстань, Анатолий, - просит Гранович.
- Нет, а все-таки? Прижался тут, а она там одна.
Бомбы, все летит к чертям, а ты, как суслик!
- Их там больше, чем нас.
- Вот-вот. Любишь ты, а оберегай - они!
- Слушай, Толя, - очень спокойно говорит Гранович. - Иди ты к..! Понятно?
- Теперь понятно.
Гранович грустно вздыхает.
- Не нужна ей моя защита.
Метников достает блокнот и опять сует его в карман.
Взрывы раздаются ближе.
- Вот как меняется психология, - говорит Гранович. - Рассказали мне недавно такой случай. Из села немцев выбили ночью. Удирали без оглядки, многие отстали. Это еще прошлой зимой было... Ну, выбили. А дня через четыре старик из этого села пошел в лес. Зашел далеко и видит: немец. Обмороженный, синий, чуть на ногах держится. "Спаси, - говорит, - дедка, выйти не могу. Веди меня в плен". А сам даже зубами лязгать но может...
- Так в плен брать нетрудно.
- Не взял его старик в плен. - Гранович раскуривает трубку, минуту молчит. - Не взял. Повернулся и ушел.
- Это жестоко.
- Я тоже думал: жестоко, не гуманно. А у этого старика повесили внучку. Пятнадцать лет ей было... Разве после этого - жестоко?
Над потолком снова нарастает вой самолета, грозно ухает взрыв. Домик трясется, кажется, что он сейчас развалится.
- В подвал надо... в подвал, - прерывающимся голосом говорит хозяйка. Она слезла с печки, торопливо одевается. - Тут через дорогу, каменный...
- Живы?
Пресс стоит на пороге. Он весь в снегу.
- Как паши? - вскакивает Гранович.
- Где Гулевой?
Пресс тяжело переводит дух.
- Пока все в порядке... Нужно перебираться... Пошли!
- Хозяйка советует в подвале укрыться.
- Уходить надо, хозяюшка, - оборачивается Пресс.- Бьют по этому району.
- Где Гулевой?
- Машины уводит. Пошли! Пошли!
Выводим на улицу. Слышно, как снова заходят самолеты.
- Где подвал? - на ходу спрашивает Пресс.
- На пустыре, - машет хозяйка. - Прямо.
Рев моторов все ближе.
- Бегом! - командует Пресс.
Мы бежим. Вот и подвал. Еще несколько метров.
- Куда? - слышу за спиной окрик Пресса.
- Запереть... Я сейчас, - каким-то тоненьким голоском откликается хозяйка.
- Назад! - грубо кричит Пресс. - Назад!..
Темное пятно исчезает. Пресс бежит рядом и задыхаясь, ругается. Сверху нарастает тонкий противный визг, от которого внутри все холодеет.
Падая друг на друга, скатываемся по ступенькам подвала вниз. В то же мгновение раздается сильный треск и вслед за тем - оглушительный грохот. Еще взрыв!..
Мертвенный синий свет освещает подвал, в открытую дверь летят комья земли, снега. Слышно, как, удаляясь, плывет в черном небе ненавистный рокот.
- Быстро наверх!
Там, где стоял дом, чернеет груда развалин. Взрыв разметал старенький пятистенник по бревнышкам - одно бревно валяется у самого входа в подвал.
- Ах, дура! - сокрушается Пресс.
Бежим по черным пустым улицам, заваленным бревнами, битым кирпичом, телеграфными столбами. Словно ураган прошел!
Далеко, очевидно, в центре, снова грохают взрывы.
Теперь они кажутся не такими страшными.
- Ночка!
- Успели ли наши уйти? - нервничает Гранович.
Пресс вытирает лицо платком, успокаивает.
- Успели. Я еще в политотдел забегал.
- Что там?
- Грузились на машины. Переезжают в ближайшую деревню... Налет не случайный... Пронюхали, что в центре штаб армии... Двух ракетчиков сняли... Ну, пошли!