На улице солнечный, морозный день. На снег больно смотреть: затвердевшие сугробы играют мириадами голубовато-золотистых искр, буйное сияние снегов ослепляет, - Ишь, разгорелись, - добродушно ворчит Пресс.
Он идет слева, косится в мою сторону, - Знаете Прохоров, из вашего полушубка можно сделать великолепные телогрейки.
И, мысленно уже раскраивая бекешу, прикидывает!
- Три телогрейки получится. А две - верных.
Мне очень жаль черного полушубка с белой курчавой опушкой. В этом полушубке, перехваченном новой портупеей, без знаков различия я выгляжу явно начальственно.
Встречные солдаты и командиры козыряют мне не менее почтительно, чем трем "шпалам" Пресса. Ну, и конечно, в полушубке гораздо теплее, чем в шинели.
Дипломатично молчу, благо в разговор вмешивается Метников.
- А как с наборщиками?
Крупно шагая, Пресс укоризненно качает головой:
- Хозяин газеты, ответственный секретарь, а узнает новости последним! Гулевой принял двух девушек, метранпажа мобилизовал военкомат, - сегодня придут.
Метников по-мальчишески шмыгает носом.
Редакция расположена в небольшом доме, выбеленном снаружи известкой. Районная газета не выходит: нет бумаги, редактор неделю "выколачивает" ее в областном центре.
Вся редакция состоит из двух комнат: каоинета редактора и небольшой светлой прихожей с двумя рассохшимися письменными столами. На несколько дней это наш штаб.
В типографии плоская допотопная машина, несколько наборных касс. На окне сидят две девушки: одна - высокая, с нежным лицом и настороженными зеленоватыми глазами, другая - поменьше ростом, круглолицая, курносая, простодушная - вся на виду. При нашем появлении курносая вскакивает, ее подруга, спокойно подняв голову, продолжает сидеть. И одеты они по-разному: одна - в хорошем, по талии, шерстяном платье, вторая, простушка, - в потрепанной серой юбчонке, мешковатой кофточке.
- Здравствуйте, девушки!
Высокая сдержанно кивает, курносая начинает быстро сыпать "окающими" круглыми словами.
- А мы тут натопили, дожидаемся. Холодно ноне!..
Поочередно знакомимся. Молчаливую зовут Зиной, ее говорливую подругу Нюрой.
Пресс усаживается в кабинете писать передовую. Мы с Метниковым начинаем просматривать первые материалы, настраиваем приемник - нужно принять сводку Информбюро. Сегодня опять: в течение дня наши войска вели бои с противником на всех фронтах. И это - от Белого до Черного моря...
Разговор с Метниковым у меня не клеится, я очень рад, когда он дает править статью.
- Подсократите, - говорит секретарь. - Статья велика. Нужно сто двадцать строк.
Еще не читая, пересчитываю строки и вижу, что сокращать не надо. Ровно сто двадцать строк.
- Тут нечего сокращать.
- Статья велика, - раздраженно повторяет Метников. - Сократите.
Характер у моего начальника, видимо, крутоват. С любопытством поглядываю на секретаря. Без своего шикарного кожаного пальто он выглядит куда будничнее. Острые худые лопатки под гимнастеркой заметно выдались, гимнастерка велика, морщит. Когда Метников наклоняется и пишет, на лбу заметны большие ранние залысины:
белые, не тронутые загаром, треугольники кожи глубоко вдались в копну рыжих волос. Пальцы левой, свободной руки, длинные, обсыпанные веснушками, безостановочно приплясывают на черной клеенке стола.
Вычитав статью, отдаю Метникову. Интересно, понравится ли ему правка?
Секретарь читает, почесывает концом карандаша рыжую щетинку над губой он отпускает усы.
- Сдавайте в набор. Вычеркнутый текст восстановите: кажется, действительно мало...
- На сколько квадратов?
Худощавое, чисто выбритое лицо Метникова розовеет.
- Сами должны знать.
Квадрат - это полиграфическая единица измерения.
Газета у нас небольшого формата, в пять узких колонок.
На свой риск пишу на рукописи "3 кв.", иду в типографию.
Девчата уже надели рабочие халаты, начинают быстро, с видимым удовольствием набирать.
- Соскучились, - говорит Нюра. - Вторую неделю без дела.
Пользуясь вынужденным перерывом, пишу письмо Оле. На минуту задумываюсь: "О чем писать?" О том, как скучаю по ней, - писал вчера. Подвигов из нас никто еще не совершил, и после размышления пишу о баржах "Дюбека", о базарах с дешевым творогом, о первом номере газеты, который сейчас готовим.
Через час приходят Гранович и Чернякова. Гранович предупредительно пропускает в дверях девушку вперед, она лукаво смотрит на него. От мороза оба раскраснелись Гранович облизывает большие красные губы. Это у него привычка, которая еще больше усиливает мои антипатии Хотя что за вздор? Какое мне дело до его привычек и мало ли дурных привычек у меня? Например, разговаривая, щуриться.
- Товарищ Чернякова, читайте гранки.
Мой тон, видимо, удивляет девушку - я впервые говорю с ней.
- Меня зовут Маша.
- Машенька, - подсказывает Гранович.
- Можно и Машенькой, - соглашается девушка, - Меня всегда почему-то зовут Машенькой.
У нее милое круглое лицо, нежная, чуть смуглая кожа на самом переносье - маленькая оспинка. Глаза черные блестящие,- где-то в глубине их то и дело вспыхивают горячие крошечные звездочки. Это чисто внешние черты но есть во всем облике девушки что-то непередаваемое - мягкое и трогательное. Действительно Машенька!
Гранович расстегивает новенькую полевую сумкупланшет, достает сложенный вдвое лист.
- Толя, стихи, - говорит он Метникову.
Секретарь начинает читать стихи. Гранович становится сбоку, попыхивает трубкой. Ого, он, должно быть, ревнив к своему творчеству: едва Метников берется за карандаш, Гранович вынимает трубку изо рта, зорко смотрит. Несколько раз секретарь хмыкает, но красный карандаш так ни разу и не касается листа.
- Прочитайте и покажите редактору, - говорит мне Метников.
Мое мнение Грановича уже не интересует. Он снова пыхтит трубкой, со смехом рассказывает Метникову о каких-то общих знакомых: они однокурсники, вместе кончали Литературный институт.
Стихи мне нравятся. Четкие, лаконичные, с повторяющимся в конце каждой строфы энергичным рефреном:
"Бей врага!"
- Хорошие стихи.
Гранович живо оборачивается.
- Правда?
- Растаял! - насмешничает Метников. - Отправляйся работать. За тобой фельетон.
Через час-полтора редактор и секретарь уходят обедать. Мы с Черняковой остаемся читать гранки. Потом, когда все вернутся, пойдем мы.
За окном начинает синеть, в комнате становится сумрачно. Электричества нет. Чернякова зажигает керосиновую лампу, я подкладываю в печку сухие кирпичи кизяка, - и то и другое приготовила уборщица редакции, пожилая, часто вздыхающая женщина.
Машенька читает влажные после оттиска гранки, я подчитываю - молчаливо слежу по оригиналу, и, если слышу неверно набранное слово, говорю. Машенька выносит на чистые поля гранки длинные хвостатые поправки. Читает она небыстро, монотонно, и только когда очередь доходит до стихов Грановича, заметно оживляется,
- Все. - Машенька подписывает гранки, выходит.
Через минуту из-за перегородки, отделяющей редакцию от типографии, доносятся голоса, веселый смех. Девчата успели подружиться.
От нечего делать перелистываю прошлогоднюю подшивку районной газеты. Праздник молодости - о физкультурном параде в Москве, заметка "Старейшая учительница города", несколько фотоснимков с общей подписью "Они поедут на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку". Как все это теперь далеко!..
Задумавшись, я не замечаю, как возвращается Чернякова. Девушка сидит за столом, подперев голову руками, молча смотрит на желтый подрагивающий язычок пламени керосиновой лампы.
- Вас жена провожала? - неожиданно спрашивает Машенька.
- Что? Нет... приятельница.
Чувствуя, как нехорошо по отношению к Оле звучит эта "приятельница", поясняю:
- Девушка. Очень хороший друг.
Не меняя позы, глядя черными расширенными зрачками на колеблющийся огонек, Машенька вздыхает.
- А меня никто не провожал.
- Ну, как так? А мать, отец?
- Мамы у меня нет.
- А отец?
- Что, отец? - в раздумье переспрашивает девушка. - Отец в армии...
Она замолкает, некоторое время рассеянно смотрит на меня, потом доверчиво рассказывает:
- Отец очень хороший человек, но тоже не родной.
Ну да... ни отца, ни матери я не помню. Отца убили в двадцать третьем году басмачи, а мать умерла, когда мне было два года. Мать у меня была цыганка...
Теперь понятно, откуда у нее горячие черные глаза, часто меняющие выражение. Сейчас они ласковые, грустные; лицо дышит нежностью и легкой недоуменной обидой.
- А отец русский, - продолжает Машенька. - Мать не захотела отдать меня в табор - перед смертью кудато пристроила. А потом взяли меня на воспитание. До семнадцати лет даже не знала, что я чужая. - Девушка снова останавливает на мне внимательный оценивающий взгляд. - Вот вы сказали о девушке - друг. Мой приемный отец тоже звал свою жену другом, - мне и вспомнилось. А когда она умерла, похоронили мы ее, - ни одного черного волоса у отца не осталось. Поседел. Вы о нем, наверно, слышали - генерал Черняков...
Я не умею выразить словами свое участие, не знаю, что сказать Машеньке. Но она, кажется, этих слов и не ждет. Девушка поправляет пушистые, вьющиеся на лбу волосы, легко поднимается.
- Нагнала я на вас скуку? - в глазах снова вспыхивают и лукаво светятся крохотные звездочки. - Вижу, вижу! А вон и наши пришли.
Из коридора доносятся громкие голоса Пресса, Метникова, Грановича.
Поздней ночью с машины приносят первый экземпляр газеты. Редактор стоя просматривает остро пахнущие краской страницы, а мы, вытянув шеи, грудимся вокруг него, любуемся первенцем. Газета печатается вручную, шрифт старый, избитый, но для нас в эти минуты наша маленькая газета - самая лучшая на свете! Броско и внушительно выглядит заголовок: "Бей врага!" Над ним суровый, как приказ, гриф: "Смерть немецким оккупантам!" Стихи Грановича, сводка Информбюро, большая подборка "За нашу Родину" - письма солдат и офицеров.
- Давайте печатать! - говорит наконец Пресс.
Тяжелое колесо печатной машины крутим по очереди:
я, Метников, новый метранпаж Абрамов, Гранович и даже Пресс. Правда, редактор скоро выбывает из строя. Стараясь скрыть одышку, он шутливо ворчит:
- В конце концов я лицо начальствующее. Извольте крутить сами!
Ночью заметно потеплело, небо туманное, низкое.
Сугробы, вчера еще тугие, играющие нестерпимым для глаз блеском, сегодня серые, рыхлые. Наверное, будет снег. Погода изменила и облик городка. Под низким хмурым небом он кажется еще меньше, домики с палисадниками жмутся друг к другу, как нахохлившиеся воробушки. Я спешу в редакцию.
Нынче мы должны выпустить второй номер газеты.
Мне очень хочется написать что-нибудь, но не знаю о чем. Неужели так и буду сидеть на месте, править материалы и спокойно сдавать их в набор?
Где-то над головой плывет тяжелый прерывистый рокот. Я представляю, как молодой летчик летит сейчас громить фашистов, мельком смотрит на маленький городок и не знает, что человек в черном полушубке и роговых очках горячо желает ему в эту минуту ратных удач!..
А рокот все ближе. Откуда-то из серых белесых облаков, кажется, прямо на крыши, вываливается большой черный самолет. Странно, я не видел еще такой конструкции.
И вдруг отчетливо вижу на крыльях черные кресты, обведенные желтыми каемками. Фашист!
Самолет неторопливо, словно ястреб-стервятник, плывет над маленьким городом... Вот из-под его брюха одна за другой отрываются черные капли. Не успеваю понять, что это, как землю сотрясают тяжелые взрывы. Я стою в каком-то минутном оцепенении, чего-то жду. Самолет спокойно уходит. Только теперь, опомнившись, на окраине негромко хлопают зенитки.
Поспешно заворачиваю за угол и, потрясенный, останавливаюсь.
Вывороченный вместе с опорой телеграфный столб пригнул к земле тонкие провода. Рухнула и повисла на оголенных стропилах крыша большого деревянного дома.
В зияющем проломе стены, подпрыгивая и гудя, ревет красное, со смоляным смрадным дымом пламя. Забор смят и раздавлен. Люди в белых халатах выносят прямо из огня носилки с ранеными.
Так вот какая она, - война!
Бросаюсь к дому, но рослый плечистый старшина с подпаленными бровями строго останавливает.