Часа в три весь основной материал отправлен в набор. Осталось сдать фельетон Грановича и статью Кудрина "Коммунисты одной роты". Заместитель редактора часа три назад выехал в ближайшую часть и должен вот-вот вернуться.
Отправляемся обедать все вместе, заодно нужно узнать, где предстоит сегодня ночевать. Ведет нас Гулевой.
Метников сегодня в отличном настроении. Поглядывая на розовощекого кареглазого Гулевого, он подтрунивает:
- Шикарная у вас жизнь, Гулевой! Возглавляете издательство, которое выпускает всего одну газету, и то без вашей помощи.
Гулевой беззлобно отшучивается.
- Что бы вы без меня делали? Ни поесть вам, ни поспать, разъединой газеты и то не выпустить!
И начальник издательства прав. Благодаря его хлопотам мы пока ни в чем не испытываем нужды. Кажется, сами собой доставляются бумага, горючее, промерзлые, но удивительно вкусные буханки хлеба, консервы.
Наконец, переезжая, мы никогда не задумываемся над тем, где остановимся: Гулевой все устроит!
Гуарий по пути срывает с забора какое-то объявление, свистит:
- Видали, вы!
И читает:
..."Жителям города Б. в двухдневный срок предлагается сдать германской армии теплые вещи, как-то: валенки, полушубки, тулупы, кожаные и шерстяные рукавицы, а также теплые платки.
Уклонившиеся от выполнения настоящего приказа будут привлечены к ответственности по всей строгости законов военного времени.
Бургомистр А. Никольский".
Приказ отпечатан на машинке, выглядит этот листок совсем обычно, но каким чужим миром веет от него!
- Пошли, пошли, нечего заниматься пустяками, - торопит Пресс.
Гуарий рвет объявление, колючий ветерок подхватывает мелкие клочья и, кружа, уносит по улице.
У крепкого деревянного домика с облупившимися крашеными наличниками останавливаемся. Против окон свежим срезом желтеет широкий пень - старая ветла пошла на дрова.
Гулевой по-хозяйски распахивает дверь.
В небольшой прихожей, служащей одновременно и кухней, - большая русская печь. У шестка хлопочет пожилая женщина в платочке. Когда мы входим, она оглядывается, сдержанно, но как-то очень сердечно кланяется,
- Проходите, милые, проходите.
Из чистой половины показывается и тут же скрывается мальчишечья рожица.
- Сашка, сюда! - командует Гулевой.
Сашка, лет четырех-пяти, послушно выходит, исподлобья глядит на нас.
- Здравствуй, Саша! - говорит Машенька.
Сашка молча посапывает.
- Сколько тебе лет? - спрашивает Гуарий.
- А тебе сто? - неожиданно отвечает Сашка.
- Негодник! - ахает бабушка. - Ну, погоди, мать придет!..
Разговаривать с малышом мы явно не умеем, он это чувствует.
Пресс снимает шинель, укоризненно качает головой.
- Ну, чего смеетесь?
Он садится на корточки рядом с мальчуганом, протягивает руку.
- Здравствуй, Сашок.
Мальчуган со всего размаха хлопает ладошкой по широкой руке Пресса. Тот легко вскидывает малыша на руки, и удивительно, что Сашка не возражает.
- Обедать, Сашок, будем?
- Будем.
- Вот и договорились, - говорит Пресс и вместе с Сашкой подсаживается к столу. Он ерошит жидковатые Сашкины волосы, незаметно касается их щекой и тут же настороженно косится: не заметил ли кто? Меня Пресс не видит.
Хозяйка, смахнув слезинку, хлопочет у печки, подает на стол.
- Скучает без отца. Вот, как и вы, воюет где-то. Как летом взяли, так и не видали больше. В неволю-то мы уж без него попали.
- Трудно пришлось? - спрашивает Гуарий.
- Что, миленькие, говорить? Одно слово - неволя. Вы лепешечки-то кушайте. Горяченькие еще.
- Зря это вы, мамаша! Не велел же, а вы все посвоему! - досадует Гулевой. - Мука у них кончается, ничего нет. Говорил: стряпайте только из нашего! Самито как жить будете?
Женщина светло улыбается.
- Теперь, милый, не помрем. Сноха вон на работу пошла. Власть-то опять своя, чай, она не даст помереть.
- Правильно, бабушка! - горячо откликается Машенька.
- Конечно, доченька, правильно. Стыдобушка только - угостить вас нечем. Корова была, поросенка держали, курочек - все, как в прорву, ушло...
Прислушиваясь к быстрому ласковому голосу хозяйки, я наблюдаю за Сашкой. Мальчуган ест много, жадно, на покрасневшем носишке блестят капельки пота. Пресс подкладывает ему из своей тарелки мясо и, заметив, что я это вижу, грозно хмурится.
Дверь распахивается, на пороге появляется Левашов.
- Покормите странника, - шутит он и, увидев Пресса, вытягивается. Товарищ старший батальонный...
- Здравствуйте, Левашов. Доложите потом. Садитесь.
Капитан по очереди здоровается со всеми, улыбается, Его некрасивое обветренное лицо дышит радостью,
- Соскучился!
Гулевой открывает банку консервов.
- Не хочу, - отговаривается Левашов. - У гвардейцев обедал.
- Ну, тогда пошли, - встает Пресс. - Спасибо, мать!
- За что спасибо-то? Руки свои. Вам за ласку спасибо. С ужином не запоздайте.
Одеваемся и тут только замечаем на ремне у Левашова потертую кожаную кобуру. Оружия нам еще не выдавали. Гуарий, заблестев глазами, первый спрашивает:
- Откуда?
- Гвардейцы подарили.
- Интересно, - вмешивается Пресс. - За что?
- Да так, ни за что. Командир полка подарил,
- Щедрый командир!
- Покажи, - просит Гуарий.
Левашов расстегивает кобуру, подает ему тускло отливающий наган.
- Я думал - пистолет...
- Эх, молодежь! Наган лучше пистолета.
- Хорошая штука, - завистливо говорит Метников.
Пресс усмехается.
- Захотелось? Надоест еще, Метников, Война - долгая.
4
В этот раз с газетой заканчиваем быстро: выручают материалы Левашова. Они тем более кстати, что Кудрин задержался и приехал только вечером. Статья его пойдет в следующий номер, и, хотя задержка произошла не по его вине - застряла машина, - майор в наказание самому себе остается работать. У него хорошая черта - к себе он относится требовательнее, чем к любому литературному сотруднику.
В двенадцатом часу ночи расходимся по квартирам.
Хозяйка и ее невестка, молодая женщина, кормят нас ужином, стелют огромную постель. На полу - ворох желтой соломы, сверху ее покрывают брезентом, одеялами.
Прессу хотят уступить кровать, но он решительно отказывается.
- Не выдумывайте!
Сашка спит. Прикрыв дверь, мы сидим в кухне, вместе с хозяйками пьем чай. Гранович поужинал и отправился поболтать с девушками - они устроились в доме напротив. Гулевой вместе с наборщиками и шоферами - на третьей квартире. У них будет ночевать и Кудрин.
Аня, так зовут мать Сашки, задумчиво смотрит на огонь лампы, неторопливо рассказывает:
- Недолго они тут похозяйничали, а на всю жизнь запомним!.. Без крайней нужды на улицу, бывало, и не выйдет никто. На работу, конечно, гоняли. Все больше дороги расчищать...
- Так уж вы и чистили, - усмехается свекровь.
Быстрая улыбка пробегает по лицу женщины. От неверного света лампешки оно кажется еще более усталым.
- Это верно, - оживляется Аня. - До вечера, бывало, задание никак не выходит. Полицаи орут!
- Из местных полицаи?
- И здешние были, - Убежали?
- Кто убежал, а кого шлепнули.
- Ну, интересно, кто они?
- Так, подонки, - брезгливо говорит Аня. - Разве кто из добрых людей пойдет?
- А Степан-то Николаич - пошел, - откликается свекровь.
- Какой же он добрый? Такая же гадина, - жестко говорит Аня.
- Кто это?
- Бургомистр наш, Никольский. Зубным врачом тут был.
- Коронки мне еще ставил, - вспоминает свекровь, - И что же, сам пошел?
Аня вскидывает голову.
- Наверно, сам... Ведь вот удивительно: сколько он тут работал - я уж и не помню. Девчонкой еще в сад к ним ходила. Обходительный такой, внимательный. Ну, и думала - человек как человек. А вот довелось, дрянь из него и полезла наружу!.. Смотришь, бывало, как он из комендатуры на пролетке катит - сердце зайдется! Ах, ты, думаешь, гадина, - сколько лет мы тебя за своего считали!
Аня на минуту замолкает.
- И подумать ничего нельзя было. Держал он, говорят, когда-то частную практику - так ведь когда это было! Оказывается, нет, - нутро черное, беленьким только прикидывался.
- Не поймали?
- Куда там! На полуторке укатил, набил полну машину. Говорят, сейчас опять где-то бургомистром.
- Далеко не убежит, такое добро они долго возить не будут, - позевывает Левашов. - Швали у них и своей достаточно.
- Конечно, не убежит, - соглашается Аня. - Мама, а знаешь, кто ко мне сегодня заходил?
- Кто?
- Нюрка Кирсанова.
Свекровь всплескивает руками.
- Да что ей, бесстыжей, от тебя надо? И не посовестилась?
- Захотела от кого совести!.. Приходила узнать, нельзя ли ей в райкомхоз поступить.
- А вы что?
- Сказали, что немецкой подстилке делать у нас нечего!.. Подружка была, - дрогнувшим голосом поясняет Аня.
- Да уж какая она тебе подружка? - горячо протестует свекровь. Бессемейная, девка вертлявая!
- Какая ни была, а дружили, - твердо говорит Аня. - Раньше-то она не такая была. Да, видно, тонка: пришли эти - свихнулась.
- Приходила еще, выхвалялась, - негодует свеккровь. - Я, говорит, устроенная теперь!.. Ганс там у ней, что ли, какой был?
- И не один еще.
- Срам какой!.. И что же она теперь?
- Ну. что - плачет. Говорит - ошиблась... А зашел к нам военный смотрю, так глазами и запрыгала!
Пресс задумчиво барабанит пальцами по столу. Левашов курит, - видно, что он очень устал. Метников сидит в самом углу, что-то быстро записывает. Делает он это, как и Гранович, довольно часто. У этих питомцев Литинститута есть хватка, какой нет у меня. Я только переживаю то, что вижу и слышу. Поглядывая на своего рыжего секретаря, впервые думаю о том, что наблюдательность, трудолюбие, вероятно, и создают писателя.
- Я пойду, - поднимается Левашов.
- Да, пора, - соглашается Пресс. - Хозяйкам тоже отдыхать надо.
Редактор и Левашов уходят, слышно, как под ними шуршит сухая солома. Укладываются и хозяйки. Метников еще минуту-другую пишет, потом закрывает блокнот.
- Знаете, Прохоров, не кто-нибудь, а мы с вами должны будем рассказать об этой войне следующим поколениям. Выйдет не выйдет, - он похлопывает по блокноту, - а пытаться надо.
- У вас книжки есть?
Метников откровенно усмехается.
- Одна была. Таких книжек лучше не писать...
Хорошо начавшийся разговор прерывает Гранович.
Он тщательно закрывает за собой дверь, молча раздевается.
- Что, сердцеед? - насмешливо спрашивает Метников. - Погнали тебя девчата?
- Сам ты сердцеед! Сухарь! - вспыхивает Гранович.
- Погнали! - хохочет Метников. - Да, Машенька - девушка решительная. Генеральская дочь.
- Я запрещаю говорить о ней пошлости! Слышишь?
- Запрещай, запрещай. Только тише: люди спят. - Метников, улыбаясь, смотрит на Грановича, мягко говорит: - Дурак ты, Женька!
Гранович утихает.
- Ну и ладно. Ты один умный... Я по-хорошему, понимаешь? Нравится она мне.
- Вот и давай по-хорошему: пошли спать.
Гранович безнадежно машет рукой.
Потихоньку укладываемся. В комнате темно, тихо, слышно, как посапывает во сне Сашка.
- Толя, - негромко окликает Гранович.
Метников молчит.
- Спит уже... Прохоров, вы спите?
- Нет.
- Правда, Машенька - чудесная девушка?
- Правда.
Гранович долго молчит. Я начинаю дремать, но он снова спрашивает:
- Хотите, почитаю стихи?
- Почитайте.
Гранович приподнимается, свистящим шепотом читает:
На весеннем, на шумном Арбате...
Глаза у Машеньки нежные.
- Вот, не одному вам счастливым быть! - встречает она меня утром. Отец письмо прислал. Хотите почитать?
Мне неловко отказываться, еще более неловко читать.
На голубоватом разграфленном листке - четкие, собранные строки.
"Здравствуй, моя цыганочка!.."
Письмо коротенькое, ласковое; пробежав его, почемуто ясно представляю пожилого человека, много пережившего, немного грустного. У него седые волосы, внимательные глаза, суховатые быстрые руки.
Отец журит Машеньку за самоуправство - уехала, не спросясь, бросила институт. Полушутя спрашивает:
не хочет ли она перейти в его армию? "Газета у нас такая же, а отцовский глаз ближе... Знаю, как ты сейчас вздернешь свой милый носишко, потому и не настаиваю. Хотел написать о тебе Федору Антоновичу - вашему командующему (это мой старый товарищ), да подумал, что обидишься... А вот "приданое" свое забрала - это меня тревожит. Не замуж ли ты собралась? Не торопись, дочка: счастье нам кажется всюду, а приходит только бднажды..."