Про войну, бывало, тоже говорил. Плохое, говорит, дело - швах, что ли, по-ихнему? Один раз страху я с ним натерпелась, думала, худо будет. Дочка моя ночью заявилась.
- У вас дочка есть?
- Есть, в районе сейчас. Комсомольским секретарем назначили.
- А при немцах она где была?
- Вот этого уж я, сынок, толком не знаю. В лесах, сказывали, были. Отряд у них.
- Ну, и что ж немец?
- Вот она и заявилась. Под вечер. Я взглянула в окно - обмерла. Куда ты, думаю, отчаянная головушка!
Смирный-то он смирный, а все - чужой! Хотела я ей знак подать, уходи, мол, а он увидал. Зови, говорит, - меня это не касается. И ушел в эту комнату. Страху-то натерпелась!.. Потом уж, как Лизанька-то ушла, спрашивает: она есть, говорит, партизан? Что ты, говорю, родимый, очумел? А он смеется только... Забрали его.
- Как забрали?
- Да как забирают? - спокойно говорит хозяйка. - Ночью, уж спать собрался. Пришли трое ли, четверо с ружьями, да увели.
- За что?
- А кто их знает. Разве скажут.
Екатерина Васильевна наливает вторую чашку чаю, надевает старый ватник.
- Полежи, сынок. Пойду корову поглядеть. Я быстренько.
Старушка гремит подойником, уходит. Впервые я думаю о том, что немцы это не только гитлеровские головорезы, но и простые, честные люди. Есть такие, вероятно, и среди солдат - клянущие войну, тайно ненавидящие своего бесноватого фюрера. Одним из таких, видимо, и был постоялец нашей хозяйки.
От нечего делать разглядываю комнату. Это "чистая"
половина. На выбеленных стенах - карточки в толстых деревянных рамках. У окна - небольшой столик, покрытый вязаной скатеркой, зеленый многолистный фикус.
; Домотканая дорожка ведет к простенькому буфету, за стеклом стоят голубенькие чашки.
Негромко скрипит входная дверь.
- Кто там?
- Уже перебрались? - раздается веселый голос Машеньки.
- Все, хватит!
Машенька присаживается, как заправский врач, трогает рукой мой лоб.
- Температура спала, но еще есть. На ночь выпьете порошок.
- До ночи встану. Глупо как получилось!
- Попробуйте только! Хорошо еще, что дешево отделались.
- Что у нас нового? Как газета?
- Верстают. А новости есть. Во-первых, Левашов награжден Красной Звездой.
- Здорово! Знает он?
- Наверно, нет. Он еще не вернулся.
- А во-вторых?
- Вторая новость тоже связана с Левашовым. Во фронтовой газете о нем напечатана заметка. Так и называется: "Взвод ведет капитан Левашов".
- Не принесли?
- Куда там! Все по очереди читают. Метников предложил вырезать и поместить в рамку.
- Насмешничает?
- Как всегда, напропалую.
- От Грановича ничего?
Машенька пытливо смотрит.
- Почему вы о нем спросили?
- Ей-богу, без всяких задних мыслей.
- Переслал небольшую статью. Завтра идет.
- Что еще в газете?
- Подвал о каком-то батальоне. И большая подборка: "Говорят герои наступления".
- Стихов нет?
- Нет. Гранович не оставил, а вы не даете.
- Ну, какие у меня стихи!
- Гранович говорил, вы пишете.
- Это просто для себя.
- Прочитайте что-нибудь.
- Да нечего, Машенька...
Машенька насмешливо морщит нос.
- Я бегаю, тревожусь, и вот - благодарность! - Честное слово нечего, пустяки.
- Вот пустяки и прочитайте!
- Ладно. Только потом не ругайте, что плохие... Это наброски.
Глядя в потолок, припоминаю не записанные еще на бумаге строчки:
Нет, не спал я, когда вошла ты,
Я хотел, моя егоза,
Чтоб лежащие рядом солдаты
Не смотрели в мои глаза,
Слишком радость была в них ясной,
Слишком ярким твой нежный взгляд,
И зачем тревожить напрасно
Заскучавших по женам ребят?..
Машенька внимательно слушает.
- Это все о ней? - О ней.
- Счастливая!.. Ну, ладно, спасибо, что прочитали!
Вы ели?
- Ел, чай пил.
- Вот и отлично. Лежите. Вечером принесу порошок.
Я побегу, полосы должны быть.
Машенька уходит. Мне почему-то становится неловко, Зря читал ей эти стихи. У них с Грановичем что-то неладно, поссорились, что ли, а я только о себе. Счастливые всегда эгоистичны!
- Молока выпьешь? - спрашивает Екатерина Васильевна.
- Нет, спасибо. Я так совсем разленюсь. Ем да сплю!
В самом деле, товарищи работают, а я валяюсь. Хватит!
- Аи идешь? - удивляется Екатерина Васильевна. - Гляди, как бы не зря.
- Ничего, выздоровел!
8
По утрам еще держатся холода, на деревьях лежит крупный дымчатый иней. А через час-два мороз сдает, отмякает, пытаясь удержаться хотя бы в тихих темных закоулках. Снег лежит ноздреватый, рыхлый, в полдень нога уже проваливается в воду, на дороге резко обозначаются черно-желтые, дымящиеся легким парком колеи - мука шоферов и пешеходов. Хорош в такую пору воздух - гулкий, пахучий, трепетно-дрожащий.
Но не долга, не прочна еще мартовская благодать.
Под вечер, бледнея прямо на глазах, поспешно закатывается светило, день быстро меркнет, и снова, как зимой, синеет подернутый ледяной коркой снег...
- Весна, - глядя в окно, задумчиво говорит Метников.
Гранович откладывает ручку, вздыхает:
- У нас сейчас на Арбате асфальт сухой.
- Лирики! - добродушно ворчит Пресс, - А у нас на фронте распутица. Воевать мучение, голодными скоро насидитесь. Вот вам и весна!
За окном мелькает лицо Кудрина; через минуту, разрумянившийся, свежий, он появляется в дверях, оживленно говорит:
- Товарищи, пойдемте поможем вытащить машину.
Мучается парень.
Мы с Метниковым одеваемся, Гранович пишет.
- А вы, Гранович?
- У меня стихи, надо кончить.
- А в машине - снаряды, - негромко говорит Кудрин.
Гранович вспыхивает, поспешно встает.
- Что, лирик, получил? - удовлетворенно хмыкает Пресс и тоже набрасывает шинель, По пути забираем Лешу Зайцева.
Застрявшая трехтонка, тяжело нагруженная ящиками, стоит за углом. Задние скаты, буксуя, выбили глубокие впадины, кузов основательно осел. Коренастый водитель в распахнутой стеганке и в почерневших промокших валенках звенит лопатой, ругается. Увидев нас, он светлеет, горячо благодарит Кудрина.
- Мы ее сейчас, мигом, - обрадованыо и быстро говорит он, - Подтолкнем, и порядок. Дело-то плевое! Сейчас мы ее!..
- Да, вперся, - философски замечает Зайцев.
Каким-то шестым, шоферским, чувством признав в
Зайцеве собрата по профессии, водитель беззлобно огрызается:
- Сам не сидел, что ли!
Мотор начинает рокотать, наваливаемся впятером, и сильная машина легко выскакивает из западин. Шофер отводит трехтонку на безопасное место, выглядывает из кабины:
- Ну, спасибо, товарищи, не знаю, как вас благодарить!
- Чего ж ты в валенках? - кивает Пресс.
- Старшина у нас, пропади он пропадом, проваландался, - сердито говорит водитель, постукивая мокрыми, задубевшими на ветру валенками.
- Промочил ноги?
- Не без этого. Ничего, в кабине отогреются.
- Зайцев, - окликает Пресс, - садись с ним - и до Гулевого. Пусть даст сухие портянки да немного погреться. Это по пути.
- Эх, вот спасибо! - широко улыбается водитель, обрадованный, кажется, последним больше, чем сухими портянками.
- Есть! - козыряет Зайцев и озорно оглядывается. - Мне бы, Михаил Аркадьевич, за вредное производство тоже подкинуть надо.
- Ну, ну! - грозит Пресс.
В редакции нас ожидает посетитель. Положив забинтованную правую руку на колени, а левой вертя незажженную папиросу, на табуретке у самой двери сидит невысокий пожилой солдат с прокуренными желтыми усами.
При нашем появлении он браво вскакивает и едва не достает головой потолка - при коротком туловище у него оказываются непомерно длинные ноги.
- Здраю-желаю!
Мгновенное превращение в гиганта настолько неожиданно, что мы все смеемся. Широко улыбается привыкший, видимо, к подобным эффектам и необычный "складной" гигант. Увидев позже вошедшего Пресса, он вытягивается:
- Разрешите обратиться, товарищ старший батальонный комиссар!
- Пожалуйста. - Пресс смотрит на посетителя, подняв голову, глаза у него весело блестят.
- Гвардии рядовой Александр Пушкин...
- Уж не Сергеич ли? - не сдерживается Метников.
- Так точно - Александр Сергеевич, - невозмутимо чеканит гвардеец. Полные тезки!
- Не родня случайно?
- Никак нет! Фамилия наша пошла от прозвища.
Из уральских пушкарей.
- Стихи не пишете? - не унимается Метников.
- В измальстве пытал - не выходит. Складу нет.
Строго поглядывая на нас, Пресс подходит к окну, приглашает:
- Садитесь, Александр Сергеевич. Вот сюда, поближе.
Значит, вы из пушкарей?
- Сам-то нет, - добродушно щурится Пушкин, - К стихам не прибился, из пушкарей выбился. Плотник я. Служу в части майора Потапова. К вам по пути завернул, в штаб вызывали. Заодно в медсанбад заглянул.
- Что у вас с рукой?
- Чирьяк, будь он неладен, вскочил. Вскрыли.
- А в штаб зачем?
- Награды вручали. Вот. - Пушкин распахивает шинель и, не сдержавшись, косится на грудь: повыше кармана на гимнастерке поблескивает орден Боевого Красного Знамени.
- Ого! Ну, поздравляю, Александр Сергеевич! - Пресс крепко пожимает руку солдату. - За что наградили?
- Вторая-то у меня профессия - охотник, на Урале это у нас как должно. Так вот за нее. Снайпером я сейчас. А к вам вот по какой нужде.
- Слушаю, Александр Сергеевич.
- Охота мне в газету заметку пропустить. Да вот рукой нонче плохо ворочаю.
Говорит и держится Пушкин свободно, просто, от всей его фигуры веет спокойствием, добродушием. Слушаем мы его, невольно улыбаясь, хотя ничего смешного он и не говорит.
- О чем же вы хотите написать?
- Про одного нашего солдата. Орел парень!
- Хорошо, Александр Сергеевич. Прохоров, помогите товарищу.
Пушкин подсаживается ко мне, тихонько шепчет:
- А закурить тут можно?
- Конечно. - Я беру бумагу, ручку, жду, пока солдат закурит. Говорите, Александр Сергеевич.
Пушкин снимает шапку, минуту молчит, собираясь с мыслями, лицо у него становится сосредоточенным.
- Пиши, стал быть, так: "Крепко бьет фашистских подлюков рядовой Анисим Захаров. Самый что ни на есть герой - богатырь он! Пять дней назад, когда наша рота брала деревню Маловку..."
Покуривая, неторопливо, словно заново переживая то, о чем он рассказывает, Пушкин диктует. Если убрать некоторые "негазетные" слова, чуть поправить, - получится толковая корреспонденция. Кончив диктовать, Александр Сергеевич просит прочесть заметку вслух и, внимательно выслушав, удовлетворенно говорит:
- Все верно. Теперь подпиши, а я заверю.
Александр Сергеевич встает, снова поражая неожиданным своим ростом, надевает шапку, вытягивается.
- Разрешите идти, товарищ старший батальонный комиссар?
- Что, уже все готово? - подходит Пресс к солдату.
- Они вот помогли, написали.
- Ну, добро, добро. Вы нам пишите, Александр Сергеевич. Военкором нашим будьте.
- В начальство пошел! - весело щурится Пушкин и тут же сгоняет улыбку. - Это можно, когда во как надо человека в газете осветить! Потому заслужил!
- Правильно. Через неделю будем ждать от вас новой заметки.
- Пришлю. О минометчиках надо будет - боевой народ!
- Вот, вот. очень хорошо! Ну, счастливо, Александр Сергеевич!
- Спасибочко и вам тоже!
Александр Сергеевич с чувством пожимает руку Пресса, обходит поочередно всех нас и уходит. Редактор берет у меня заметку Пушкина, на ходу правит се, передает Метникову.
- В номер, секретарь.
- В этот некуда, Михаил Аркадьевич. Сверстано.
- Что-нибудь снимите! - Пресс проходит по избе, останавливается, очень мягко говорит: - И помните, для кого делается газета, почему она называется солдатская.
С этого дня и начали появляться в нашей газете заметки, подписанные зпаменитой фамилией - А. Пушкин.
9
Весна так и застигает нас в этой маленькой деревушке.
Жмурясь от яркого солнца, я выхожу на крыльцо, с сожалением смотрю на только что отмытые кирзовые сапоги. Автобусы стоят в проулке, вплотную к дому. Но чтобы подойти к ним, обязательно приходится лезть в жирную, загустевшую на солнце грязь. Э, ладно!
На ступеньках автобуса сидят шофер Леша и Нюра.
Девушка вскакивает.
- Набор, товарищ лейтенант?
- Набор. Абрамов здесь?
- Тут. Верстает.
Пол внутри наборного цеха покрыт жидкой грязцой.
Утром его старательно скоблят, а к обеду под ногами снова хлюпает черное болотце. Того и гляди поскользнешься.
- Как дела, Иван Кузьмич?
Метранпаж не спеша поднимает голову.