Разумеется, я не стал вставлять ухо в щель, мне и так все было слышно. В конце концов я принимал присягу и умею хранить военную и государственную тайну.
-- Послушай, Уваров, ты сам в батарее порядок наведешь или тебе помочь? -- сурово спрашивал замполит.
-- Товарищ майор, я же вам доложил,-- раздраженно объяснялся наш комбат,-- ничего не случилось, просто молодые устроили возню... Защитнички!
-- А "старики" полезли разнимать?--иронически осведомился майор.
-- Да, мне так доложили.
-- Удивительное дело: у всех молодые как молодые, а у тебя какие-то игрунчики! То синяк под глазом, то пуговицы с мясом выдраны, то чья-нибудь мамаша пишет мне душераздирающие письма и грозится министру обороны пожаловаться... Неужели ты всерьез думаешь, что дисциплину в батарее можно при помощи "стариков" держать?
-- Виктор Иванович, а неужели вы думаете, что приказами сверху можно вытравить то, что у солдат в крови... Я считаю так: если "дедовщина", несмотря на всю борьбу с ней, существует, значит, это нужно армии, как живому организму. Так везде...
-- Значит, стихийное творчество масс?
-- Да, если хотите... Умный командир не борется со "стариками", а ставит неуставные законы казармы себе на службу...
-- Умный командир -- это ты?
-- Во всяком случае, за порядок у себя в батарее я спокоен. Это -главное. А пуговицы можно пришить.
-- Можно. А вот как вернуть парню-первогодку веру в командирскую справедливость? Или пусть себе вырастает в держиморду, а потом наводит в батарее террор?
-- Дисциплину! -- поправил настырный Уваров.
--Террор! И поверь моему опыту, эти заигрывания с казарменной "малиной" плохо заканчиваются... И для солдат, и для офицеров...
-- А я-то думал, у нас просто откровенный разговор!
-- Он и был откровенным. А теперь -- официальная часть. Я, товарищ старший лейтенант, очень уважаю генерала Уварова, но в академию, считаю, тебе еще рановато! Это во-первых! Второе: послезавтра собрание, и я хочу тебя предупредить, что самых резким образом поставлю вопрос о состоянии политико-воспитательной работы в шестой батарее. Третье: пришли ко мне Елина! Прямо сейчас...
-- Есть.
-- И еще один вопрос... Может быть, некстати.. Вы помирились с Таней?
-- Так точно! -- отчеканил комбат.-- Разрешите идти?
-- Идите...
Кипя так, что из-под фуражки вырывались струи пара, старший лейтенант выскочил из кабинета и остолбенел, уставившись на меня. Но я смотрел на него совершенно пустыми глазами, как разведчик, работающий по легенде "немого". Решив, видимо, что мне ничего не было слышно, Уваров хлопнул дверью и вылетел на улицу, следом за ним, сжимая под мышкой альбом, выбежал и я.
О, если бы такой разговор услышал, например, младший сержант Хитрук, через полчаса о нем знали бы даже неходячие больные из санчасти капитана Тонаева. А все-таки интересно! Папанька-то у нашего комбата, как известно, генерал-лейтенант и, значит, Уваров как бы "лейтенант-генерал". Но замполит -- мощный мужик, никому спуску не дает, будь у тебя родитель хоть генерал, хоть адмирал, хоть начальник "Военторга". Впрочем, все равно Уварова пошлют в академию, поэтому меня больше волнует, чтобы Елин Осокину лишнего не наговорил, а то оборвут "старики" моему Серафиму крылышки...
8
-- Я тебя, сыняра. спросил, что было после письма? -- задыхаясь от злобы и бега, перебивает Цыпленка Зуб.-- Ты оглох, что ли?
Но я и сам могу рассказать Зубу, что случилось потом, после письма...
Лейтенант Косулич выяснил, что в казарму Елин не возвращался, и тут же позвонил домой комбату. Узнав о случившемся, Уваров оцепенел: ведь он-то знал всю предысторию в деталях. И вот -- пожалуйста, как говорится, той же ночью... Комбат, поколебавшись, разбудил Осокина и доложил все, как есть.
Майор приказал поднять батарею по тревоге -- и цепь замкнулась: в казарму вбежал дневальный и крикнул: "Батарея, подъем!--а потом, после секундной паузы, добавил: -- Тревога!"
Тревога... Нет, не тревога на душе, а ужас перед тем, что могло уже случиться...
Вполоборота к нам, тараторя о глупом Елине, ста днях, беременной жене, вприпрыжку несется Цыпленок. Рядом, тяжело сопя, воткнувшись взглядом в землю, громыхает Зуб. И мне совершенно ясно: если с Елиным что-нибудь случится, я схвачу Зуба за глотку и буду душить до тех пор, пока не заткну это проклятое сопение!
На полном ходу мы влетаем в автопарк. Часовой вместо уставного "стой-кто-идет" приветливо кивает: мол, поищите и здесь, коли вам делать нечего.
В темноте автопарк похож на фантастический зоосад, где в огромных вольерах дремлют гигантские стальные единороги. Когда много времени проводишь возле самоходки, совершенно забываешь о ее назначении -- машина и машина. Только иногда, зацепившись взглядом за отполированный пятидесятикилограммовый снаряд, вдруг понимаешь: да ведь это же смерть, которую ты будешь отмерять в случае чего собственными руками, составляя заряд. И ведь тоже на первый взгляд все безобидно: набитый порохом стержень, а на него нужно надеть, в зависимости от дальности цели, несколько начиненных взрывчатой смесью "бубликов". Вот и все. Потом прозвучит команда, и одна за другой, словно рассчитываясь по порядку, самоходки с грохотом тяжело припадут к земле и окутаются клубами дыма. В небе раздастся шелест, именно шелест снарядов, и где-то, километрах в пяти отсюда, взлетят на воздух позиции "воображаемого противника".
На крыле нашей самоходки, скрестив по-турецки ноги, сидит Шарипов и привычно, словно перебирая четки, полирует суконочкой дембельскую пряжку. Перед Камалом вытянувшись стоит преданный Малик.
-- Все ангары проверил? -- спрашивает Шарипов.
-- Все! -- со вздохом отвечает Малик.
-- Под брезент заглядывал?
-- Конечно!
Шарипов сокрушенно цокает, задумчиво оглядывается и тут замечает нас.
-- Елина здесь нет! -- сообщает он.-- Совсем пропал!
-- Я же говорил, нужно искать на полигоне! -- радостно подхватывает Цыпленок.
Не знаю, не знаю...-- качает головой Шарипов.-- Не к добру ты. Зуб, вчера с альбомом бегал! Чтоб мне провалиться...
* * *
Зуба я нашел на волейбольной площадке, он был в своем репертуаре: орал на молодого за то, что тот неправильно подает мяч, и обещал открутить ему голову. На меня ефрейтор сначала вообще не обратил внимания -- обиделся, видите ли! Я показал ему издали свой альбом и спокойно наблюдал, как на сердитом зубовском лице борются два чувства: презрение к нарушителю традиций и желание оформить дембельский альбом по высшему классу.
Спустя несколько минут мы уже сидели в солдатской чайной и в знак нашего примирения распивали бутылочку молока, закусывая песочными пирожными. В армии кормят сытно, но однообразно. Это естественно: попробуй угодить на все вкусы тысячной ораве, поэтому солдат постоянно испытывает желание съесть "что-нибудь вкусненькое". Я, например, выяснил, что жить не могу без творога, который не особенно и любил на "гражданке". А теперь мне даже по ночам снится вкус творога.
Я терпеливо слушал занудливые разглагольствования Зуба. Сначала он жаловался, что во времена его далекой армейской молодости "сынкам" вообще запрещалось ходить в чайную, а теперь -- о время, о нравы! -- любой "салабон" может спокойно вломиться и кайфовать, сколько влезет. Поэтому и очередь к прилавку появилась, а ведь раньше не было! Потом ефрейтор с туманной угрюмостью стал распространяться об одном нарывающемся на неприятности "старике", которому сопливые "салаги" дороже, чем однопризывники. Наконец, он дошел до Елина...
-- Слушай, Санек,-- дипломатично приступил я к делу.-- Не трогал бы ты парня. Ему и так тошно.