-- Ничего с ним не сделается, пусть жизнь узнает!.. Еще огрызается! Да я "старику" в глаза боялся смотреть. Он меня еще узнает. Пионер-герой!
-- Санек,-- зашел я с другого бока,-- ну, помордовали тебя на первом году, лучше ты, что ли, от этого стал?
-- Жизнь узнал! -- стукнул он себя в грудь. Я задумался: с такими, как Зуб, нужно быть терпеливым, словно санитар из дурдома. Вот вообразил он себя выдающимся учителем жизни, и хоть ты застрелись. Оставалось последнее -бить на жалость, и я мысленно попросил у Елина прощения за разглашение секретов его личной жизни.
-- Санек, ты же видишь, с ним что-то происходит, а после вчерашнего письма он вообще ничего не соображает.
-- Из-за крысы, что ли?
-- Точно. А ты психолог! Понимаешь, старый, девчонка его бросила -замуж выходит... Елин-то, балбес, доверил другу приглядывать. Ну, и сам знаешь, как бывает.
-- Знаю! -- презрительно бросил Зуб и с сочувствием добавил: -- На первом году из-за такого и глупостей наделать можно. Да-а...
Итак, мой расчет оказался правильным, я ведь знал, что где-то в Пензе почти два года Зуба ждала девушка, его однокурсница, писала письма, наверное, любила по-настоящему. И теперь, проведав о горе Елина, ефрейтор почувствовал к нему сострадание, конечно, не без тени самодовольства.
-- Ладно,-- подытожил Зуб, допивая молоко,-- я об этом не знал. В принципе он парень неплохой, по специальности опять-таки старается. Я вообще-то доволен, что он у нас теперь заряжающий. Нет, какие все-таки крысы бывают, а? Ладно, больше трогать не стану. Но и его предупреди. А то: "Не буду!" Я ему -- не буду! И ты тоже заступник нашелся. Я тебе, Лешка, прямо хочу сказать: кончай с этим. А то знаешь...
Зуб из того типа людей, которых в народе называют "псих-самовзвод", и если бы в ту минуту я не. заверил его в полной преданности, разговор бы пропал даром.
В том, что печать -- огромная сила, я убедился на примере своего друга Жорика Плешанова, угодившего с распределительного пункта прямиком в типографию солдатской газеты "Отвага". Сначала он страшно возмущался: мол, его, "уникального специалиста", сделали простым наборщиком! Но поскольку редактор -- должность офицерская, а Жорик начал свою армейскую карьеру со звания рядового, пришлось ему смириться. Очень скоро мой друг энергично включился в газетную жизнь, отличительная черта которой -- тайное противоборство сотрудников редакции и работников типографии, ведь каждые считают, что газету делают именно они! Поэтому, всякий раз усаживаясь за рычагастый линотип, Жорик скраивал такую физиономию, будто хотел сказать: "Ну, и что вы сегодня нацарапали, писатели?" Первое время, набирая тексты, он даже пытался редактировать заметки, но это продолжалось до взбучки, устроенной редактором капитаном Деревлевым.
О капитане стоит сказать особо. Когда бы я ни заглянул в редакцию, он, как-то странно вжав голову в плечи, расхаживал по комнате, курил одну папиросу за другой, стряхивал пепел по углам и комментировал международную обстановку. Сотрудники внимательно кивали головами, даже задавали наивные вопросы, но я уверен -- ни одно капитаново слово не застревало у них в голове. Увидев меня, редактор говаривал: "А-а, Купряшин! Привет военкору. Стой и слушай". Я стоял и слушал о безнадежной борьбе подточенного коррупцией правительственного аппарата Италии с мафией, о трудных путях португальской революции, о коварном насаждении американского образа жизни в Западной Европе, о фашистских недобитках, скрывающихся в бескрайних латифундиях Бразилии...
Если где-то недавно в результате взрыва террористов погиб новоиспеченный правящий кабинет, то капитан тут же перечислял имена усопших министров, излагал их краткие биографии, не забывая проанализировать политические убеждения, а в довершение набрасывал возможный список нового кабинета -- и никогда не ошибался!
Совершенно уморительно Деревлев распекал свой личный состав, того же Жорика. Поставив провинившегося по стойке "смирно", редактор начинал: "Ну что, ребенок в погонах, доигрался? Гайдар в шестнадцать лет полком командовал. Рембо в двадцать лет уже бросил писать стихи. Галуа в твоем возрасте был гениальным математиком. Моцарт в пять лет сочинял музыку..." Это перечисление могло продолжаться сколько угодно, в зависимости от тяжести вины, и в конце концов так изматывало нарушителя дисциплины, что традиционный наряд вне очереди казался избавлением. В довершение всего редактор "Отваги" писал роман под названием "Кремнистый путь". Первые три тома были перепечатаны редакционной машинисткой и переплетены Жориком в красный ледерин. Шла напряженная работа над четвертым томом.
Редакционная дверь была по-воскресному закрыта, но, судя по звукам, доносившимся из-за нее, там кто-то трудился. Я постучал условленным образом. Внутри затихли: Жорик всегда забывал пароли, которые сам же придумывал накануне. Наконец дверь отворилась, и Плешанов поманил меня черной от типографской краски рукой.
-- Привет! -- сказал он и смахнул пот со лба, оставив след на коже.-Никакого отдыха. Начфин заменяется, готовим прощальный адрес -- золотым по белому.
-- Может, я не вовремя?
-- Да брось ты! Они тут все время заменяются. А человек ведь без чего угодно может уехать, хоть без жены, только не без прощального адреса! Так что давай альбом... У тебя что, два альбома?
-- Да нет...
-- Ну, я понимаю, когда у человека два паспорта! А два альбома-то зачем?
-- Второй -- Зуба.
-- Не люблю я твоего Зуба. По-моему, он приличная сволочь!
-- Это точно, но, землячок, надо! Тактика!
-- Та-актика! -- передразнил Жорик.-- Ладно, давай оба и сиди жди. Можешь подшивочку полистать -- успокаивает...
Жорик продолжил свою деятельность золотопечатника, и я подумал о том, каким большим человеком стал он в последнее время, его благосклонности ищут многие "старики". Представьте себе: вы открываете альбом, а на первой странице не тушью, не какой-нибудь гуашью, а настоящим типографским шрифтом оттиснуто: "ДМБ-1985". Эффект потрясающий! Надо отдать должное Плешанову, он не превратил свои возможности в "кормушку" или источник нетрудовых доходов, а помогает лишь друзьям и хорошим людям, имеющим отношение к хранению продовольствия и обмундирования. Честно говоря, я бы никогда не попросил Жорика, если бы не Елин.
До обеда оставалось еще часа два, и я, усевшись на ящик с отработанным типографским металлом, принялся перелистывать годовую подшивку "Отваги". В нескольких местах под заметочками я с удовольствием отметил свою подпись "рядовой Купряшин" -- это был мой скромный военкоровский вклад в дело пропаганды передового армейского опыта. В одной из статеечек я пофамильно упомянул весь наш расчет, и тщеславный Зуб тут же отправил газету своей пензячке. Думаю, от восторга вся Пенза бурлила несколько дней...
Оказалось, над подшивкой я провел больше часа, потому что Жорик уже закончил адрес для начфина и доделывал альбомы, при этом он сокрушался, что из нового пополнения пока не нашли молодого наборщика. Был, правда, один из Гомеля, но набирал все по-белорусски -- через "а", пришлось отправить в подразделение. И сейчас он, Жорик, уникальный специалист и ветеран типографии, вынужден, как на первом году службы, подметать пол и собирать мусор. За жалобами прошло еще полчаса, и наконец Плешанов протянул мне готовые альбомы:
-- Годится?
-- О! Ты настоящий друг!
-- Ладно, ладно! Это подарок тебе к ста дням!
-- Спасибо! А помнишь, как мы в санчасть ходили?
-- Дураками были!
-- А помнишь, как мы в карантине утку ели?
-- Утку! -- Жорик зажмурился.-- Разве можно про утку перед обедом.