В одной камере кто-то старался петь, и было видно, что он нарочно тратит на это больше сил, чем надо, и самое пение походило больше на проклятие, - такой дикий был мотив и столько в нем скверных слов.
- Ткачев! - споро крикнул Сидоров вдоль по коридору.
- Эй, Ткачев!.. Эй... ты!.. Тебя!.. Чуешь! - нестройно закричали несколько голосов, точно обрадовавшись предлогу прокричать не зря, а для какой-то надобности.
На пороге одной камеры показался человек в большой, не по росту, арестантской куртке, худой, черный. Смуглое, скуластое лицо его смотрело на Ланде сумрачно и недоверчиво.
- Я к вам... - доверчиво улыбаясь и точно стараясь этой улыбкой стать ближе и понятней Ткачеву, сказал Ланде и протянул руку.
Ткачев неловко, как будто и не удивившись его приходу, подал свою.
- Я с вами хотел поговорить... - прибавил Ланде. Ткачев еще недоверчивее посмотрел на него, прикусил тонкую, сухую губу, потом нехотя отступил в сторону и назад шага два и сказал надтреснутым, глуховатым голосом:
- Я тут живу... вот...
Ланде вошел за ним в одиночную камеру. Это была сводчатая комната, такая низкая, сырая и затхлая, что странно было думать, что в ней живет большой человек, а не какое-нибудь маленькое, трусливое животное.
Ткачев подумал, нахмурился и подставил Ланде табуретку.
- Садитесь, пожалуйста... - сказал он с неопределенным выражением.
Ланде сел и мягко смотрел на Ткачева.
- Что вам от меня угодно? - беспокойно хмурясь под его взглядом, спросил Ткачев.
Когда он хмурился, лицо его принимало не суровое, а жалкое выражение, какое бывает у обиженных детей.
- Мне ничего не угодно... - добродушно возразил Ланде. - Я просто узнал о вас и пришел.
- Зачем же? - недоверчиво пробормотал Ткачев.
- Так. Мне стало больно, что вы так озлоблены и несчастны; я и подумал, что, может быть, вам будет легче, если я приду...
- Сострадание?.. Не нуждаюсь! - отрывисто и глухо возразил Ткачев и отвернулся к окну, перебирая по краю стола грязными худыми пальцами.
Ланде тихо взял Ткачева за руку.
- Зачем вы так говорите?.. Ведь это неправда... Ведь вы и несчастны, и озлобились, и украли только потому, что мало видели сострадания и любви в своей жизни. Я пришел к вам без всякой задней мысли, с открытым сердцем, с искренним желанием вам чем-нибудь помочь... Зачем же вы меня обижаете?
Ткачев пугливо посмотрел на руку Ланде, которая мягко и доверчиво держала его за черные пальцы, и вдруг покраснел.
- Никого мне не надо... - тихо, но упорно ответил он и незаметно убрал руку. - Все это одни глупости...
- Почему? - болезненно подняв брови, спросил Ланде.
Ткачев повернул к нему голову и презрительно через силу усмехнулся.
- Ваш наивный вопрос ставит меня в глупое положение... - бравирующим тоном, в котором сквозь неестественную витиеватость ясно слышалось что-то озлобленное и горькое, сказал он. - Вам... а впрочем, с какой это стати я с вами разговаривать буду! - вздернул он плечами и отвернулся к окну, на котором, неслышно ворошась за стеклом и решеткой, гулили голуби.
- Вот кормлю их... друзья! - помолчав, неожиданно проговорил он и конфузливо улыбнулся одним краем тонких страдальческих губ.
- Голубей?.. Да!.. - обрадовался улыбке Ланде и широко улыбнулся сам. Конечно, друзья! Это ведь неправда, что вечная вражда и необходимость истреблять... Такой необходимости не может быть, не должно быть, не должно быть!.. Надо, напротив, защищать... все одного и один всех... и быть друзьями, братьями даже! Я, знаете, верю, что все ошибка, что все не так, и все надо поправить, докончить... и что это-то и есть миссия человека!.. Я верю!..
- Не понимаю я вашего красноречия! - упрямо и угрюмо, но, как показалось Ланде, нарочно так ответил Ткачев.
Ланде улыбнулся.
- Я не умею говорить лучше... Разве вы меня, правда, не понимаете? Мне кажется, нет...
Я хотел сказать, что нет злобы и ненависти самих по себе, что это только следствие работы над миром, и их надо устранить...
- Ишь, - насмешливо вставил Ткачев. - Легко.
- Нет, не легко... трудно, страшно трудно! Но не невозможно: нет такой ненависти и злобы, которых нельзя было бы победить!
- К чему вы мне все это говорите? - остро перебил Ткачев.
- Я к тому говорю, - заторопился Ланде, точно боясь, что Ткачев уйдет, и опять беря его за руку, - что вижу... мне кажется, что вы перестали верить в эту возможность, а поверили в то, что зло вечно, что зло везде торжествует и что надо не бороться с ним, а служить ему! А это ужасно!.. Это не так. Вы просто упали духом, озлобились, и теперь вы только искусственно сгущаете атмосферу вражды, воображая, что, наконец, научились дышать по-настоящему... Ах, Ткачев, какая это ужасная ошибка! И ведь чувствуете ее вы: ведь вам тяжело дышать, трудно? Да?
Ткачев угрюмо молчал и дышал тяжело, через нос.
- Не надо вражду встречать враждою! - говорил Ланде, блестя открытыми глазами, как будто не думая о том, что говорит, точно и не говорил, а пел, выливая песню прямо из сердца: - Этим она побеждается! И никогда не чувствуется такой радости, такой легкости, такого удовлетворения, как тогда, когда вы побеждаете вражду в себе, не отвечая ею на чужую вражду!.. Разве это чувство не указывает, где путь?.. Какая радость это чувствовать! Каких страшных мук нельзя перенести за эту радость!.. Ну, пусть к вам люди относятся дурно, жестоко даже, пусть условия вашей жизни тяжелы, пусть это так; но ведь внешние условия жизни и не могут быть совершенно одинаковыми у всех людей, и с этим так легко, в сущности, мириться, если...
- А вы были когда-нибудь голодны? - вдруг язвительно перебил Ткачев. А, господин Ланде?
- Ах, Боже мой, зачем вы говорите так! - с мольбой, вонзавшейся в душу, заспешил Ланде. - Ведь вы же знаете, что и голод, и муку, и самую смерть можно перенести за идею... Мученики же умирали в страшных мучениях...
- Так то мученики! - вздернув головой, возразил Ткачев.
- Разве вы думаете, Ткачев, что все мученики были какими-то особенными людьми? Нет, и я, и вы, и всякий самый маленький человек все перенесет за идею, раз только эта идея будет его идеей, его чувством! Правда ведь?
- Может, и правда... - угрюмо ответил Ткачев.
- Правда! - радостно подхватил Ланде, и все лицо его осветилось. Правда есть в человеке, эта великая сила, именно в человеке она есть! А раз так, значит, он все может, всякий все может!.. Против любой силы может бороться и победить... Почему вы украли, Ткачев?
Ткачев вздрогнул, быстро стал бледнеть, так что ясно было видно, как постепенно кровь отливает от лица, и широко раскрытыми глазами, из которых выглянула страшная мучительная рана, с бешенством уставился на Ланде:
- А вам какое дело? - хрипло проговорил он, вытягивая к нему худую черную шею.
- Я знаю, почему, - вздрогнувшими губами, но твердо проговорил Ланде, и хочу об этом говорить...
Ткачев неподвижно и жутко смотрел ему прямо в глаза. Ланде близко видел его темные зрачки, ставшие совсем круглыми, и сквозь них смотрела на него бессильная, затаившаяся навсегда вечная обида и ненависть. Ланде почему-то подумал, что если он моргнет, то Ткачев или ударит его, или плюнет в лицо. Но он не моргнул.
Ткачев вдруг опустил глаза.
- Ничего вы не знаете! - сказал он тихо, грубо и с вызовом.
- Нет, знаю! - твердо возразил Ланде. - Я ведь знаю всю вашу жизнь, мне говорили о ней много... Да вы и сами рассказывали много, когда говорили в суде... Мне передавали. Вы так правильно и ярко описали ее, что трудно было бы...
Неумное, хвастливое выражение появилось на лице Ткачева.
- А вы думаете, только вы, господа студенты, говорить умеете? Нет, прошли те времена! Теперь... - некстати заговорил он.
- Ведь вы потому и украли, что никогда вором не были...