- не слушая его, продолжал Ланде. - Я знаю, вы всегда жили страшно тяжело, но не только не крали, вы даже не пили никогда, не курили... Нашли же вы в себе силы тогда все учиться? Я знаю... Я знаю и как вы изучали Евангелие, как вы перестали мясо есть...
- Глупости все это! - с неестественным, деланным презрением возразил Ткачев.
- Нет, не глупости! Это великое дело, когда человек так работает над самим собой! На это надо большую, громадную силу. И она у вас была... Отчего же ее теперь нет, Ткачев? - с мольбой, хватая его за руки, говорил Ланде. Отчего вы не боролись до конца?
- До какого же такого конца? позвольте вас спросить, господин Ланде? скривив все лицо в злорадную и вместе жалкую гримасу и вырывая руки, спросил Ткачев.
- До победы, Ткачев! - вставая к нему, ответил Ланде. - Человек все может победить за свою идею; а у вас была своя идея, что все люди одно, и жизнь, чувство должно быть одно и хорошо! И вы бы победили, Ткачев, вы сильный человек! Почему же вы упали духом, что случилось?
Ткачев молчал. Замолчал и Ланде в странном трепете. Страшный подъем, с которым он говорил, обессилел его. Светлые волосы прилипли ко лбу, губы и руки дрожали, и только глаза по-прежнему светились любовью и жалостью.
Ткачев довольно долго молчал.
- Слушайте, господин Ланде, - заговорил он, подняв голову, но не глядя на Ланде: - вы вот говорите, что знаете меня, и говорите верно... знаете... всю мою разнесчастную жизнь и все мои горькие страдания вы знаете... да... Только ведь и я вас знаю, господин Ланде, не хуже вашего! Вот-с! Вы, господин Ланде, очень хороший человек, - о вас все так говорят, и я знаю. Лучше вас у нас в городе, а может, и нигде, нет... Я так полагаю, что вы, может, святой человек, потому что душа у вас чистая... ровно стекло! А позвольте вас спросить: где же вы-то были, когда... все это происходило со мной?..
Ланде поднял руку.
- Нет, позвольте теперь мне сказать! - крепким, злым голосом перебил Ткачев. - Много вы в моей жизни значили, господин Ланде, если правду сказать: я вас давно знаю; мальчиком вы еще были, а и я не Бог весть каким взрослым был, когда... Очень много вы для меня тогда значили! А вы помните, господин Ланде, как я к вам приходил за книгами? Еще вы ехать собирались, в передней чемодан увязывали... Я до того, чтобы увидеть вас, три года ждал, а что вы мне сказали? Ланде весь задергался в мучительном волнении.
- Ткачев, Ткачев, это правда... только ведь... - жалобно закричал он.
Ткачев повернулся к нему черным каменным лицом и режущим голосом, сквозь зубы проговорил:
- А вы мне сказали, что, мол, едете... некогда вам, после обещали поговорить! Только и всего... А я от вас тогда слова на всю жизнь ждал... Что-нибудь одно: или вы меня не поняли, проглядели, что во мне было настоящее, или видели, да свой отъезд, дело выше поставили. Так, господин Ланде? Или, может, я не понимаю?..
- Богом вам клянусь, - вскрикнул Ланде, - что, если бы я понял тогда, я остался бы... Вы сами виноваты, Ткачев! Надо было приступить прямее, сильнее, постучаться в душу прямо! Ведь вы же видели, что я просто не понимаю!
Ткачев медленно и зло усмехнулся.
- Видел, в том-то и дело, что видел. Это-то меня, может, раз и навсегда и с дороги-то сбило.
Ланде широко раскрыл глаза.
- Если бы вы, господин Ланде, поставили свой отъезд по делу, интерес свой важнее того, что человек к вам со всею душою пришел, я просто, может, плюнул бы на вас и сказал: "Дрянь человечишко, такой, как и все, дрянь!" А то нет... Увидел я, что вы просто меня не понимаете, не видите моей муки...
Ланде мучительно сжал пальцы.
- Ведь это может со всяким человеком случиться! Ведь бывает такое состояние, точно душа в нем спит... Вот и я спал тогда. А вы... отчего вы не разбудили, не растолкали?
Опять Ткачев также медленно и зло усмехнулся.
- А я подумал так, господин Ланде...
- Его глухой голос зазвучал торжественностью, долгожданной, из души выболевшей исповедью. - Ведь вот, человек - самый лучший, другого такого, может, во всю жизнь не встретишь, а достучаться в душу и к нему трудно...
- Не всегда же, Ткачев...
- Ну, не всегда... Так ведь это же - во-о-н какой человек! А вот и его иной раз толкать нужно, чтобы он чужою болью поболел!.. А что ж тогда другие-то?.. Ведь, пожалуй, и не растолкаешь... а, как вы думаете? - с насмешкой спросил Ткачев.
- Не может быть! Надо толкать... можно!
- Да ведь этак всякого человека расталкивать и сил не хватит... А жить же когда? А?..
Ткачев торжествующе замолчал. Ланде светло улыбнулся и тихо заговорил:
- Ткачев, да ведь в этом же и жизнь!.. Отзвук этого стука и есть счастье, счастье самое захватывающее, великое счастье - слышать ответ и сознавать, что если даже мы и не достучимся во все сердца, в одно общее человеческое сердце, то ведь не умрет начатый нами стук, будут стучать другие, за нами, пройдет он из сердца в сердце, и когда-то... Ткачев...
- А, ха-а! - хрипло и громко не то захохотал, не то закричал от боли Ткачев. - Фью! - резко свистнул он.
- Вам кажется это смешным, Ткачев? - с широко открытыми глазами спросил Ланде. - Вы не верите?
- А вы как думали?.. Так это, значит, одной мечтой жить, в страдании счастье искать?.. А сам-то, сам... так и умирай, как жил? Как будто и не стучался? Го-го! И пить - умереть, и не пить - умереть! Нашли дурака, как же! Энто кой-кому лучше не надо!
Голос у него стал какой-то гокающий, нахальный и пустой. И если у Ланде была надежда, что Ткачев поймет его, то в эту минуту, под звуки этого голоса сразу, невидимая, неодолимая, стала между ними непроницаемая стена, и холод ее проник до самых сердец обоих. И то, что произошло дальше, было уже дико, нелепо и безобразно.
- Ткачев, - робко и растерянно заговорил Ланде, - опомнитесь... Разве вы не понимаете?.. Уйдите отсюда, - на вас это ужасная обстановка повлияла!
- Куда идти-то? - издевался Ткачев.
- Куда-нибудь... ко мне... Я вам денег принес... Вы возьмите и уедете отсюда, забудете; а когда пройдет время, вы опомн...
- Де-нег? - сощурившись, переспросил Ткачев и вдруг страшно грубо, резко и отчаянно крикнул:
- Не надо мне твоих денег! Деньгами заткнуть хочешь! Убир-райся!
- Ткачев, Ткачев... за что? Как вам стыдно будет потом! Милый Ткачев, ведь я... - с горькой мукой говорил Ланде и судорожно хватал его за руки.
Но Ткачев с силой вырвался, как-то с размаху повернулся, быстро вышел из камеры, но сейчас же и вернулся. Он остановился на пороге, несколько секунд неподвижно и пристально смотрел на Ланде, потом тихо проговорил, точно про себя:
- Блаженный... - И еще тише, но язвительно и зло, как будто источая тонкий яд, прибавил: - Святая душа на костылях... дурак!..
Потом по-солдатски резко повернулся и пошел вдоль коридора.
- Ткачев! - позвал Ланде. - Ткачев!
Но Ткачев не отозвался и ушел.
V
Поздно вечером Шишмарев пришел к Ланде. Маленький студент с резким голосом и торопливыми движениями, весь находился под впечатлением решения Ланде отдать деньги. Но он чувствовал себя как-то странно: то, что хотел сделать Ланде, восхищало его и наполняло душу умилением, захватывающим чувством необыкновенного подъема; но в то же время ему было странно и неловко, точно сам он делал что-то дурное, чего не следовало бы делать.
- Да я-то, собственно, при чем? - успокаивал он себя; но все было также неловко.
Он торопливо вошел в комнату, пожал Ланде руку и сказал, почему-то избегая смотреть ему прямо в глаза.
- Ну, вот и я...
Ланде сейчас же полез в стол и достал деньги - четыре пачки длинных, красивых бумажек, сухо шелестевших в его тонких пальцах.
- Я хотел тебе сказать... - вдруг, точно его толкнуло, заговорил Шишмарев резким, но смущенным голосом. - Может, не все?..