Наконец он тихо засмеялся.- Я, право, не узнал вас, - сказал он и махнул рукой на кресла, садитесь. Я не ждал вас. Говоря откровенно, я никого не принимаю.- И тем больше не хотели меня. Я действительно несвятостью моего житья не приобрел себе права продолжать дружбу с пустынниками.Чаадаев сморщился.- Не в том дело, дело в том, что я болен.- Да, вы бледны, - сказал рассеянно Грибоедов. - Воздух здесь несвеж.Чаадаев откинулся в креслах.- Вы находите? - спросил он медленно.- Редко проветриваете. Впрочем, я, может быть, отвык от жилья.- Не то, - протянул Чаадаев, задыхаясь, - я, что же, по-вашему, бледен?- Слегка, - удивился Грибоедов.- Я страшно болен, - сказал упавшим голосом Чаадаев.- Чем же?- У меня обнаружились рюматизмы в голове. Вы на язык взгляните, - и он высунул гостю язык.- Язык хорош, - рассмеялся Грибоедов.- Язык-то, может быть, хорош, - подозрительно поглядел на него Чаадаев, - но главное, это слабость желудка и вертижи. Всякий день встаю с надеждой, ложусь без надежды. Главное, разумеется, диет и правильная жизнь. Вы по какой системе лечитесь?- Я? По системе скакания на перекладных. То же и вам советую. Если вы чем и больны, так гипохондрией. А начнете подпрыгивать да биться с передка на задок, у вас от этого противоположного движения пройдут вертижи.- Гипохондрия-то у меня прошла, у меня... - протянул Чаадаев и вдруг всмотрелся в гостя. Он опять засмеялся.- Все это глупости, любезный Грибоедов, я вас мучаю такими мизерами, что, право, смешно и глупо. Вы откуда и куда?- Я? - удивился слегка Грибоедов. - Я из Персии и везу в Петербург Туркменчайский мир.- Какой это мир? - легко спросил Чаадаев.- Мир? Но Туркменчайский же. Неужели вы о нем не слыхали?- Нет, я ведь никого не принимаю, только abbe (1) Барраль ко мне иногда заходит. Газет я не читаю.- Вы, чего доброго, не знаете, пожалуй, что у нас война с Персией? спросил чем-то довольный Грибоедов.- Но ведь у нас, кажется, война с Турцией, - сказал равнодушно Чаадаев.Грибоедов посмотрел на него серьезно:- Это начинается с Турцией, а была с Персией, Петр Яковлевич.- Бог с ним, с этим миром, - сказал надменно Чаадаев. - Вы-то, вы что за это время делали? Ведь мы с вами не видались три года... или больше.- Я сел на лошадь, пустился в Иран, секретарь бродящей миссии. По семьдесят верст каждый день, по два, по три месяца сряду. Промежутки отдохновения бесследны. Так и не нахожу себя самого.- --------------------------------------(1) Аббат (фр.).- Вот как, - сказал, с интересом всматриваясь в него, Чаадаев, - но ведь это болезнь, это называется боязнь пространства, агорафобия. Вы скачете по большому пространству и оттого...- Положим, однако, что я еще не совсем с ума сошел, - сказал Грибоедов, - различаю людей и предметы, между которыми движусь.Чаадаев отодвинул рукой его слова.- Вот и я тоже: сижу, сижу - прислушиваюсь...- И что же вы слышите?- Многое, - кивнул снисходительно Чаадаев, - сейчас Европа накануне скачка. Она тоже, наподобие вас, не находит самое себя. Будьте уверены, что в Париже рука уже вынула камень из мостовой.Чаадаев погрозил ему пальцем. Грибоедов вслушался. Он почувствовал неестественность белого лица и блестящих голубых глаз, речи, самые звуки которой были надменны.Новая Басманная с флигелями отложилась, отпала от России.- Мой дорогой друг, - сказал Чаадаев, с сожалением глядя на Грибоедова, - вы, как то свойственно и всякому человеку, полагаете самым важным то, что вам ближе. Вы ошибаетесь. Не в войнах, конечно, теперь дело. Война в наш век - игрушка дураков. Присоединят колонию, присоединят другую - что за глупое самолюбие пространства! Еще тысяча верст! Нам и своих девать некуда.Грибоедов медленно краснел.Чаадаев прищурил глаза.- Лечитесь. У вас нехороший teint (1). Вам нужен геморроидальный режим.
Непременно должно ходить на двор, aus freier Hand, как это называется по-немецки.- Вы не знаете России, - говорил Грибоедов, - а московский Английский клоб...Чаадаев насторожился.-... для вас подобье английской палаты. Вот вы говорите: тысяча верст, а сидя в этом флигеле...- Павильоне, - недовольно поправил Чаадаев.Нетопленный осклизлый камин имел вид развратника поутру. Чаадаев почти лежал в низких длинных английских креслах, похожих на носилки. Ноги его в туфлях торчали.- Во всем этом есть некоторая путаница, - сказал он в нос и, вытянув губы, закачал головой, как музыкант, при- --------------------------------------(1) Цвет лица (фр.).слушивающийся к новой пиесе, разыгрываемой перед ним впервые.Грибоедов следил за ним с любопытством.- Так, так, - сказал вдруг Чаадаев, поймав наконец за хвост какой-то ритм или мелодию, и, поднеся к губам палец, вдруг этот хвост проглотил. Он хитро и многозначительно поглядел на Грибоедова, полюбовался им, как бы говоря: "Я знаю, а тебе не скажу".Вошел Иван Яковлевич, держа на подносе две чашки кофе. Грибоедов глотнул и с отвращением отставил свою чашку.- Желудочный кофе, - пояснил Чаадаев, прихлебывая, - меня выучили варить его в Англии."Много чему тебя так выучили", - подумал Грибоедов.- Я многому там научился, - сказал Чаадаев, пристально глядя на него. - Но не всем дано научиться. Пружины тамошней жизни сначала прямо отталкивают. Движение необъятное - вот все, не с чем симпатизировать. Но научитесь говорить слово home (1), как англичанин, и вы позабудете о России.- Это отчего же?- Потому что там есть мысль, одна спокойная мысль во всем. У нас же, как вы, вероятно, успели заметить, ни движения, ни мысли. Неподвижность взгляда, неопределительность физиогномии. Тысяча верст на лице.Он позвонил.Вошел Иван и вопросительно глянул.- Можешь, любезный, идти, - сказал снисходительно Чаадаев. - Это я так позвонил.Иван вышел.- Вы видели это лицо? - спросил спокойно Чаадаев. - Какая недвижность, неопределенность... неуверенность - и холод. Вот вам русское народное лицо. Он стоит вне Запада и вне Востока. И это ложится на его лицо."Ну и соврал", - с сладострастием подумал Грибоедов.- Ваш человек не русский, - сказал он холодно Чаадаеву, - он только кривляет свое лицо, он вас копирует. А мы кто? Поврежденный класс полуевропейцев.Чаадаев смотрел на него покровительственно.- О, любезный друг, какая у вас странная решительность мнений и разговора, вообразите, я ее встречаю везде, кругом, ее - и немощность поступков.Грибоедов не ответил, и наступила тишина.- --------------------------------------(1) Дом, домашний очаг (англ.).Чаадаев увлекся кофеем, прихлебывал.- У нас тоже есть мысль, - сказал вдруг Грибоедов, - корысть, вот общая мысль. Другой нет и быть не может, кажется. Корысть заохотит всех более познавать и самим действовать. Я в Париже не бывал, ниже в Англии, а на Востоке был. Страсть к корысти, потом к улучшению бытия своего, потом к познанию. Я хотел вам даже рассказать об одном своем проекте.Чаадаев пролил кофе на халат.- Да, да, да, - сказал он недоверчиво и жадно поглядывал на Грибоедова, - помнится, я читал об этом.- О чем читали? - остолбенел Грибоедов.- Но, бог мой, и о корысти и... проект. Вы читали Сен-Симона? И потом... милый друг, да ведь это же об Ост-Индской компании была статья в "Review".Грибоедов насупился. Склизкие глаза Чаадаева на него посматривали.- Да, да, - говорил Чаадаев тускло, - это интересно, это очень интересно.- Мой друг, мой дорогой друг, - сказал он вдруг тихо, - когда я вижу, как вы, поэт, один из умов, которые я еще ценю здесь, вы - не творите более, но погружаетесь в дрязги, мне хочется сказать вам: зачем вы стоите на моем пути, зачем вы мне мешаете идти?- Но вы, кажется, и не собираетесь никуда идти, - сказал спокойно Грибоедов.Чаадаев сбросил на стол черный колпак с головы.