Открылась лысина высокая, сияющая.Он сказал, гнусавя, как Тальма:- О мой корыстный друг, поздравляю вас с прибытием в наш Некрополь, город мертвых! Долго ли у нас погостите?Провожая Грибоедова, он у самых дверей спросил его беспечно:- Милый Грибоедов, вы при деньгах? Мне не шлют из деревни. Ссудите меня пятьюдесятью рублями. Или ста пятьюдесятью. Первой же поштой отошлю.У Грибоедова не было денег, и Чаадаев расстался с ним снисходительно.
6
... Освещенные окна вызвали знакомое томление: кто-то его ждал в одном из окон.Он знал, что все это, конечно, вздор, ни одно окно не освещено, ни одно сердце не бьется здесь для него.Он знал больше: за окнами сидят молодые, старые и средних лет люди, по большей части чиновники, дрянь, говорят, сплетничают, играют в карты, наконец гаснут. Все это, разумеется, вздор и бредни. И на сто человек один умный.Стыдно сознаться, он забыл имена московских любовниц; окна светились не для него, бордели его юности были закрыты.Где найдет он странноприимный дом для крова, для сердца?
7
Он увидел розовое лицо, пух мягких волос, услышал радостное трепыхание дома, детский визг из комнат и женское шиканье - и ощутил прикосновение надежной щеки.Весь он был заключен в мягкие, необыкновенно сильные объятия.Тогда он понял, что все, что утром творилось, - раздражение нерв, дрянь, шум в крови.Просто - он начал визиты не с того конца.И он обнял Степана Никитича со старой быстротой, щегольством угловатых движений.Уже бежали дети, воспитанницы, гувернантки из дверей с визгом.Мамзель Питон отступила перед ним в реверансе, как Кутузов перед Наполеоном.Она была налита ядом, и ее прозвали дома Пифоном.Дети и воспитанницы тряслись на ножках, ожидая очереди на реверанс.Детей Степан Никитич тотчас отослал. Мамзели Пифону он отдал какие-то распоряжения почти на ухо, так что Пифон с гадливостью отшатнулся. Впрочем, она тотчас же скрылась.- Змей Горыныч, - кивнул головой Степан Никитич не Грибоедову, а вообще. - Диво женское.Соорудился стол.Виноград из Крыма, яблоки из собственного имения, трое лакеев побежали, запыхавшись, за остальным.Степан Никитич расставил вино, обратился не то к бутылкам, не то к Грибоедову: "Знай наших" или: "Не замай наших" и уставил в порядок.Потом деловито потащил его к свету, серьезно оглядел и хмыкнул от удовольствия. Грибоедов был Грибоедов.- Что ж ты, мой друг, не заехал ко мне сразу? Ведь стыдно ж тебе маменьку беспокоить. Ведь твой Сашка там в гроб всех уложит.Стало ясно, как дважды два равно четырем, что он, Александр Грибоедов, Саша, приехал с Востока, едет в Петербург, везет там какие-то бумаги, и баста. Расспросы и рассказы ни к чему не поведут. Они имеют смысл, только когда люди не видятся день или неделю, а когда они вообще видятся неопределенно и помалу, - всякие расспросы бессмысленны. Чтобы продолжалась дружба, нужно одно: тождество.Степан Никитич тащил Грибоедова к окну убедиться, что он тот же, и убедился.Принесли еще вина, пирог с трюфелями.Степан Никитич слегка нахмурился, оглядел стол. В его взгляде была грусть и опытность.Он взял какую-то бутылку за горло, как врага, примерился к ней взглядом - и вдруг отослал обратно.Грибоедов, уже расположившись поесть, внимательно за ним следил.Они встретились взглядами и захохотали.- Анна Ивановна-то, друг мой, - сказал Бегичев значительно о своей жене, - это я только при змее Пифоне тебе сказал, что она в гостях. Она опять к матушке перебралась.Он покосился на лакея и нахмурил брови.- На сносях, - сказал он громким шепотом.- Ты скажи ей, моему милому другу, - сказал Грибоедов, - что если мои желания исполнятся, так никому в свете легче ее не рожать.Анна Ивановна была его приятельницей, заступницей перед маменькой и советчицей.
- А ты как, на которую наметил? - спросил и весело и вместе не без задней мысли Бегичев.- Будь беззаботен, - расхохотался Грибоедов, - я расхолодел.- А.. ? - Бегичев шепотом назвал: - Катенька.Грибоедов отмахнулся.- Роскошствуешь и обмираешь? - подмигнул Бегичев.- Да я ее навряд и увижу.- Ты в нее тряпичатым подарком стрельни, - посоветовал Бегичев, - они это любят.- В Персии конфеты чудесные, - ответил задумчиво Грибоедов, жуя халву.Бегичев щелкнул себя по лбу:- Позабыл конфеты, ты ведь конфеты любишь, сластена.- Не тревожься. Здесь таких конфет вовсе нет. Там совсем другие конфеты. Вообрази, например, кусочки, и тают во рту. Называется пуфек, или вроде хлопчатой бумаги, и тоже тают. Называется пешмек. Потом гез, луз, баклава - там, почитай, сортов сотня.Бегичев чему-то смеялся.- Маменька-то, - сказал он вдруг, - я ее с месяц уже не видал. Прожилась совсем.Грибоедов помолчал.- А твои заводы как?Он огляделся вокруг.- У тебя здесь перемены, как будто просторнее стало.- Сердце мое, - говорил Бегичев, - ты нисколько не переменился. Заводы у меня совсем не идут. У жены что дядей, теток!Бегичев все строился и пускал заводы, но заводы не шли. Состояние жены проживалось медленно, оно было значительное. Женины родственники вмешивались в дела и наперерыв давали советы, бестолковые.Потом Бегичев повел его в диванную, Грибоедов забрался с ногами на широкий, мягкий, почти азиатский диван. Бегичев притащил с собой вина и запер дверь, чтоб Пифон не подслушивал.- Я сегодня в вихрях ужасных, - сказал Грибоедов и закрыл глаза. Все пробую, все не дается. Я, вот погоди переберусь к тебе, на твой диван совсем. Поставишь мне сюда стол, и буду писать.Бегичев вздохнул.- Перегори, потерпи еще. Поезжай в Персию на год.Грибоедов открыл глаза.- Маменька говорила?- Да что ж маменька, у маменьки пятнадцать тысяч долгу у старика Одоевского.И, взглянув в глаза Бегичева, Грибоедов понял, что не о маменьке речь.- Я уже давно отказался от всяких тайн. Говори свободно и свободно.- Тебе в Москве нехорошо будет, - сказал Бегичев и снял пылинку с грибоедовского сюртука. - Люди другие пошли. Тебе с ними не ужиться.Грибоедов взмахнул на него глазами:- Ты обо мне как о больном говоришь.Бегичев обнял его.- У тебя сухая кровь, Александр. Тебе самому, мой единственный друг, здесь не усидеть. Вспомни, как перед "Горем" было: бродил, кипел, то собирался жить, то умирать. И вдруг как все пошло!Он был старше Грибоедова; у него не было имени, о положении он не заботился, просто проживал женино состояние, но он имел над ним власть. Грибоедов рядом с ним казался себе неосновательным.Таков был мягкий пух бегичевской головы.- Я в Персию не поеду, - лениво сказал Грибоедов, - в Персии у меня враг, Алаяр-хан, он зять шаха. Меня из Персии живым не выпустят.Он не думал о докторе Макниле, не помнил о нем - но когда говорил о Персии, чувствовал неприятность свежего, не персидского происхождения.- Я что? - говорил Бегичев. - Я ем, пью, тешусь заводами. Утром встаю, думаю: много еще времени до вечера, вечером: еще ночь впереди. Так и время пройдет. А тебе большое плаванье. А отчего Алаяр-хан сделался враг твой? Да, да. Это участь умных людей, что большую часть жизни надо проводить с дураками. А здесь их сколько! Тьмы и тьмы. Больше, чем солдат. Может, к Паскевичу?- Неужто ты думаешь, - сказал Грибоедов и скосил глаза, как загнанный, - что я у него способен вечно служить?Ему стало тесно на диване.Они выпили вина.- Ты не пей бургундского. От бургундского делается вихрь в голове.Саша не пил бургундского, пил другое.Он присмирел, сидел насторожась. Он стал послушен.Так сидят два друга, и английские часы смотрят на них во весь циферблат.Так они сидят до поры до времени.