Руки у него дрожали. Затем он как бы слегка подтолкнул меня к двери. И плотно закрыл ее.
Я пришла в детскую и тут же дописала рассказ - как сказал папа. И легла спать.
Через два месяца папу арестовали.
Была ночь.
Я, держа котенка в руках, стояла возле детской в прихожей. Папа сказал: "Комедии прощания устраивать не будем".
И пошел.
Я видела, как он, не оборачиваясь, уходил. Как Наташин...
В углу прихожей, опустив фуражку, плакал дворник.
Он ушел последним.
Мама сидела в кабинете на папином черном кожаном диване. Белая как мел. На столе, на полу - везде лежали вороха бумаг и встрепанных книг.
Мама подняла с пола какой-то лист и стала внимательно читать.
С 38 по 40 год мы ничего не знали об отце. Мы с мамой искали его, ходили к каким-то ОКОШКАМ - на Арбат, на Кузнецкий, еще куда-то... Наконец нам сказали, что мы можем послать папе посылку, написать ему, вообще можем писать два раза в месяц, и дали адрес.
Вот тогда я и написала...
"...Да, дорогая, твое письмо, излучающее столько тепла и света, содержит одну, всего лишь одну печальную страницу, и эта страница посвящена мне... Жестоко страдая, читал я о твоем теперешнем отношении ко мне, о твоей интерпретации фактов моего ареста и заключения...
Да, да, ты, конечно, "честно и прямо", пожалуй, несколько сурово, ставишь передо мной вопросы: в чем дело? как могло ЭТО произойти?
...Кто знает, может быть, было бы лучше, если бы я сказал тебе: вырастешь, дочка, узнаешь... Но, во-первых, ты уже выросла и требуешь немедленного ответа, а, во-вторых, сам я кровно заинтересован, чтобы ты знала правду. Другое дело, я мог бы обидеться, что моя дочь не сразу почувствовала, что произошла какая-то ошибка и в связи с этим не сумела сразу определить своего отношения ко мне, но я не обиделся и твою постановку вопроса принимаю.
Знай же, что твой отец ни в чем не повинен, никаких преступлений не совершал, ни себя, ни семьи своей не позорил, ни одного человека не оговорил"...
"...произошла какая-то ошибка"... Этой мыслью я долго потом жила - в школе, в армии, первый год в институте, - пока не приехала к папе в лагерь, в 47 году.
Там я увидела много-много людей, да в одном папином бараке... "И со всеми произошла какая-то ошибка", - думала я и вдруг произнесла эти слова вслух. При папе. Как-то совсем внезапно и неожиданно слова эти слетели с моих губ. Я растерялась, но папа быстро ответил: "Да". И тут я увидела его глаза и - осеклась...
Папа тоже ничего больше не сказал, мы вообще больше об этом не говорили, но мне казалось, что ему было не по себе от этого оборванного разговора, что в нем была какая-то фальшь, и папа, чувствуя ее, страдал...
Но с этой минуты я впервые стала что-то понимать. "Понимать"... Конечно, это громко сказано, но что-то именно тогда во мне сдвинулось...
А папа? Он же сам писал мне о какой-т о ошибке!
Писал.
В январе 41 года, а сейчас (мое свидание с папой в лагере!) - январь
47-го...
Что пережил он за 6 этих лет и как пережил? Что перенес, передумал, понял?
Кстати, 6 лет - это ведь с того времени, как папе разрешили писать, а репрессирован-то он был уже более 9!..
Ошибка!..
Папа продолжал письмо.
"Ты, детка, конечно, помнишь "Дон Кихота", написанного, кстати, в тюрьме. На страницах этой своей книги Сервантес рассыпал много замечательных поговорок.
Есть в ней и такая мудрость: "Правда, как масло в воде, обязательно всплывет на поверхность". Я верю, что правда в отношении меня рано или поздно будет восстановлена - всплывет на поверхность! - верю, иначе потерял бы веру в саму жизнь. А жить хочется, очень хочется!"
Папа писал, что много раз видел т а м "смерть в глаза". Последний раз, когда болел, когда температура была свыше 40 градусов. Он слышал, как смерть звала его, заманивала, сулила покой и отдых, избавление от всех мук...
" Коварно убаюкивая, усыпляя, напевала она колыбельную Некрасова:
Еще вчера людская злоба
Тебе обиду нанесла; Всему конец, не бойся гроба!
Не будешь знать ты больше зла!
Не бойся клеветы, родимый,
Ты заплатил ей дань живой,
Не бойся стужи нестерпимой:
Я схороню тебя весной.
Были минуты, когда папа и в самом деле хотел умереть, - "смерть так много обещала, а я так устал"...
"Но это были лишь отдельные минуты, а всем своим телом, изболевшимся, измученным телом, всеми фибрами своей души я тянулся к жизни.
Жить! Жить во что бы то ни стало! "Надо, чтобы я жил, - говорил я врачам, - пожалуйста, сделайте так, чтобы я жил!" Это не было животным страхом перед смертью, нет, моя дочь, я не боялся ее. Это была сохранившаяся здоровая тяга к жизни. И я напрягал свои последние силы, остатки их, чтобы победить смерть, одолеть ее, и, как видишь, одолел.
Итак, я остался жить и на этот раз. Но основной опорой в моей жизни, основным бугорком, ухватившись за который я еще могу ее продолжать, это вы, это ваша моральная поддержка, связь с вами.
Имею ли я право на эту связь, на эту поддержку?
Да, имею! Моя невиновность дает мне это моральное право. Право просить у своих родных о доверии ко мне. Не отворачиваться, нет, напротив, помочь, поддержать!"
Так писал мне отец...
... "Просить у своих родных"... А РЕЧЬ ВЕДЬ ШЛА ТОЛЬКО ОБО МНЕ!
"НЕ ОТВОРАЧИВАТЬСЯ"... - речь шла обо мне, ТОЛЬКО ОБО МНЕ!
Старшая дочь вдруг резко наклонилась к одной пустой уже большой сумке. Она что-то искала в ней, от чего сумка шуршала и изгибалась.
Все замерли.
Внезапно дочь разогнулась.
С ЗУБАМИ!
Огромные оскаленные зубы с кривыми свисающими клыками еле умещались во рту.
Она запрыгала с ними, выбрасывая руки то вверх, то в стороны, взбивая при этом свои и без того пышные волосы, лохматя их. Продолжая прыгать, она схватила с дивана какой-то яркий красный шарфик и быстро повязала себе косо на голову, закрыв им один глаз.
Теперь волосы дыбились во все стороны из-под шарфика. Да, разбойничий был вид!
Напряжение в комнате сменилось взрывом хохота, так что мать немедленно покатила колясочку с ребенком в другую. Наперебой посыпались вопросы, восклицания:
- Дай мне!
- Дай мне!
- Чья фирма?
- Ну, протезы!!
- Сколько челюстей привезла?
- Подожди! - крикнул младший зять и помчался в кухню. Он принес веселый сверкающий ножик и, протягивая свояченице, жестом показал, чтобы она вставила его между зубами. Но - не вышло: зубы не могли удержать его - не по зубам он был.
Дочь закончила танец и, пощелкивая челюстями, торжественно направилась в ванную - снимать и ополаскивать их.
Теперь зубы были у младшего зятя, и это было почему-то еще забавней.
Все смеялись.
- Зубы - одни, берите, кому надо! - старшая дочь подняла с пола нож и стала внимательно рассматривать его.
...НЕ ПО ЗУБАМ...
... право просить у родных доверия... не отворачиваться, нет... помочь, поддержать...
Я, А НЕ КТО-ТО ЕЩЕ В СЕМЬЕ, ПРЕДАВАЛ ОТЦА, Я, ТОЛЬКО Я!
Почему я была такой?
Где же то непреложное чувство родства, которое всегда право?
Ну, время, ну, дура, девчонка тех времен!.. Но только временем, одним временем не объяснить этого, нет! И тем, что я была ДЕВЧОНКОЙ ТЕХ ВРЕМЕН. Разве все девчонки, у кого отцы были репрессированы, писали им в те времена такие письма?
Нет. Это я знала, - у половины моих подруг, может, больше половины, отцы были в лагерях. Но только я, я одна...
И я считала, что поступила правильно, хорошо. Я ГОРДИЛАСЬ СОБОЙ!.. А ведь я так любила Диккенса...
Нет, у меня был какой-то дефект, чего-то во мне не хватало...
Я долго бы не поняла, в чем дело, может, вообще никогда бы не поняла, если бы не сам отец, - он невольно объяснил мне меня - в том же своем письме, в первом, но все началось с того моего.