Недаром все же говорят, что об изменах жены мужья узнают последними.
Сенька, однако, узнал обо всем в этот же вечер.
Мы сидели с ним на нижних нарах и хлебали "суп с карими глазками" стандартную нашу рыбную баланду, - когда в барак влетела радостная Стешка.
- Сенька! - крикнула она. - Ну денек - трех фраеров подмарьяжила.
Он вскочил на ноги, забыв о супе.
- Врешь, падла!
Она с гордостью бросила на нары три смятые десятки.
- Факт был в .., следы на столе. Теперь я полноценная жена, зарплату приношу. Гони за спиртом.
Сенька умчался в другой конец барака, снаряжать в поход мастеров по добыче "горючего" - его даже в самые трудные дни войны можно было достать за хорошую плату. Стешка игриво толкнула меня плечом.
- Посунься, начальничек! Даме полагается лучшее место.
Минут через пять на наших нарах появился разведенный спирт, американская консервированная колбаса и сухой лук. Сенька налил мне полкружки.
- Пей, Серега! Надо это дело обмыть.
Стешка зазвенела, затряслась, еле выговорила, подавившись смехом, как костью:
- Обмыть и пропить! Мать человеков пропиваем!
Сенька хохотал вместе с ней, а Стешка, быстро опьянев, расхвасталась:
- Ты, Сень, руками работаешь, Сережка головой, а я чем? Без чего нельзя, понял! Без ума проживешь, без рук проскрипишь, без хлеба перебедуешь, а без этого никак - самое важное, значит!
Сенька, умиленный, поддержал ее:
- Верно, ну баба! Все в эту яму бросаем - деньги, свободу, жизнь. Ничего не жалеем. Заколдованное место!
Я сказал им с ненавистью:
- Свиньи вы! Не люди, животные! Ни стыда, ни совести, ни чести! Последний кобель с сукой порядочней - он хоть соперников отгоняет. Было бы у меня... Что бы я с вами сделал!
Я встал и пошатнулся. Сенька схватил меня за плечо и повалил на нары.
- Стешка! - крикнул он. - Плохо Сереге. Тащи воду, живо у меня, падла!
Меня укрыли бушлатом, вливали в меня воду. Я жадно глотал, зубы мои стучали по кружке. Стешка подсовывала мне под голову какое-то тряпье, вытирала мокрой ладонью лоб, говорила быстро и ласково:
- Лежи, лежи, не вставай! Ну скажи, как вдруг опьянел. И совсем не было похоже, что пьян, ну ни капельки... Вот беда какая, скажи! Может, еще закусишь чего? Поправишься!
Но закуска не могла меня поправить. Я был пьян не от спирта. Меня мутило отчаяние. Мое сердце разрывалось от скорби. Мне хотелось кричать, выть, кусаться, биться головой о стены, плевать кому-то в лицо, топтать кого-то ногами. Потом бешенство стало утихать, я забылся в чаду невероятных видений - вселенная танцевала вокруг меня вниз головой. Стеша гладила мои волосы, я ощущал тепло ее ладони, ее голос обволакивал меня. Я еще успел расслышать:
- Сеничка, может, раздеть его? Жалко бедного...
Он ответил сердито:
- Ладно, жалей! Сам раздену. А ты канай отсюда!
На другое утро, после обхода начальника, Стеша пришла ко мне в потенциометрическую. Я знал, что она прибежит проведать, и приготовился к разговору.
- Что это со мной случилось? - сказал я весело. - Ничего не помню. От капли спиртного опьянел, как пес.
Но она была умнее, чем я думал о ней.
- Ты одурел, - заметила она. - Я нехороший разговор завела, а Сенька, дурак, развел... Ну, спирт сразу и взял. Это бывает. Молодой ты - кровь играет.
Я попробовал отшутиться.
- Где там играет! Я недавно палец порезал, попробовал на вкус кислятина моя кровь, можно селедку мариновать.
Она сидела на скамье, широко раздвинув под юбкой полные ноги. Глаза ее, лукавые и зазывающие, не отрывались от моего смущенного лица.
- Рассказывай! - протянула она. - Кислятина! Капнешь такой кровью на дрова - пожар! Ты себе зубов не заговаривай.
Я спросил серьезно:
- А что же мне делать?
Она засмеялась.
- Смотри, какой непонятливый! Что все делают.
- Нет, скажи - что? - настаивал я, снова начиная волноваться.
- Прямо говори!
- Да я же прямо и говорю, - возразила она, удивленная. - Без фокусов. Истрать пару десяток, как из бани выйдешь - свеженький, легонький, не голова - воздух!
Она наклонилась ко мне, дразня и маня улыбкой, взглядом, плечами, приглушенным голосом:
- И не сомневайся - ублажу! Для тебя постараюсь - ближе жены буду. Все увидишь, чего и не думаешь!
Я тряхнул головой, рассеивая дурман и показывая на ее ноги:
- Это что ли увижу - надписи? Нечего сказать, удовольствие.
Она захохотала:
- А чем не удовольствие? А не хочешь, не смотри. Я ведь делала для себя.
Она заметила на моем лице недоверие.
- Нет, правда! Не веришь? Сколько раз бывало, раскроюсь в бараке, погляжу на одну ляжку, порадуюсь - хорошо, когда по горячему, слаще сахару. И вспомню то одно, то другое, как было. А на другую посмотрю - заплачу тоже полегчает. Театр в штанишках, на все требования - не так, скажешь?
Теперь и я смеялся. Мы хохотали, глядя друг на друга. Она спросила задорно:
- Или не нравлюсь я тебе? Какого тогда шута надо?
А то, может, деньжат жалко?
Я покачал головой.
- Нет, Стеша, ты собой очень ничего, вполне можешь понравиться. И денег мне не жалко, все бы отдал с радостью. Но не могу я по-вашему - без души. Боюсь, ты этого не понимаешь.
Она встала и вызывающе сплюнула на пол.
- А чего не понимать? На дармовщинке покататься любишь. Без денег можно только с милой и Дунечкой Кулаковой... Мне цыганка ворожила на вашего брата - все короли марьяжные, деловое предприятие. А в милые я тебе не гожусь, понял! Удовольствие оказать - это моя работа, а для души я с человеком, может, плакать буду!
В этот день после обеда пропал и Дацис. Я заходил к нему в аналитическую познакомиться с результатами последних анализов, но обнаружил, что он и не приступал сегодня к разделке проб. Появился он только перед вечерним разводом и казался таким усталым и сонным, что я, не желая затевать ссоры, промолчал.
Вечером у Сеньки снова была пьянка. Я ушел из барака, чтоб не участвовать в ней, и весь вечер шатался по зоне. Я наталкивался в темноте то на столбы, то на проволоку. Я проклинал себя, злился, гордился собой. Нет, я не такой, как они! Ах, почему я не такой? Живут же они, почему мне не жить? Человек - животное, и незачем себя обманывать. Что нужно Сеньке от его марухи? Только простые, как мычание, отправления. Хлеб он ест с большим удовольствием, ну и правильно - любовь проще хлеба, она первичней, хлеб еще не выдумали, а уже любили. Зачем же ему ревновать, ему хватает, пусть и другим достанется, ведь не ревнуют же, когда оставшийся хлеб берет друг? Вот она невыдуманная философия жизни - принимай любовь, как хлеб, сам насыщайся, дай насытиться другому. Не жадничай, тебе хватит, это важно. А ты обряжаешь кусок черствого хлеба, как бога, не насыщаешься им - поклоняешься ему!
- Да, ты такой! - сказал я себе. - И останься таким. Каким низменным станет мир, если не обряжать любовь как бога! Нет, я не за ревность, ревность - низкое чувство, надо стать выше. Но они-то не выше ревности, они ниже нее, не доросли до нее. Вот так - и точка! Они - скоты, а ты настоящий человек. И нечего тебе равняться с ними.
Я воротился в барак, успокоенный. Сенька спал, распространяя запах перегара. Я смотрел на него с презрением и чувством превосходства. Впервые за много суток я в эту ночь глубоко выспался.
Спустя неделю, Дацис снова заговорил о Стеше.
- Совсем плохо с ней, - сказал он. - Пропадает девка.
- На чердаке? - осведомился я иронически.
- Нет, - возразил он серьезно. - У нее несчастье. Новый хахаль подвернулся, она с ним путается. Совсем с точки слетела - каждый свободный час к нему бегает. Представляете, что с ней Сенька сделает?
- Ему хватит, - сказал я равнодушно. - Он не жадный. Деньги она ему носит по-прежнему. Если бы тут была опасность, вам первому следовало бы побеспокоиться.