По-детективному захватывающую, хотя и о вечном (для тех, кто забыл, поясню: вечное - это душа, а не ставка рефинансирования).
Многие знают Владимира Качана как артиста театра и кино. Но далеко не всем известно, что с юности больше всего он любил поэзию. Опять-таки для тех, кто не понимает, как это возможно - любить поэзию,- уточняю: для него найти новые стихи, которые бы запали в душу, все равно что кому-то другому курнуть нынче марихуанки. Он сочинял музыку к стихам Филатова, Ряшенцева, Рубцова, Левитанского...
Я прекрасно понимаю, что человеку с живым умом надоедает всю жизнь говорить чужими словами, выражать чужие мысли, пускай даже классиков. И Владимира Качана прорвало! Слово это, может быть, кому-то покажется неласковым. Но уверяю вас: бездарности успех вычисляют, а талант прорывает.
Я предполагал, что уже пришло время появиться в России "новой-новой" литературе, чтобы кого-нибудь прорвало. Ведь даже среди "новых" русских стали появляться "новые-новые" русские, без цепей, перстней, тупо стриженных затылков, знающих, что Сара Бернар - актриса, а не порода собак. Но я никогда не думал, что среди тех, кто по-гусарски кинет перчатку литературному хамству, будет мой друг.
Конечно, есть и в наше время писатели, которые не идут на поводу у замочной скважины и нижней половины туловища. Но многие из них - лично для меня - невыносимо скучны. Потому что, как правило, пишут только о себе любимых и становятся очень известными лишь в кругу своих друзей, которые их, любимых, и знают. Таким писателям не остается ничего другого, как убедить себя в собственной гениальности: мол, сейчас для нас - не время, поймут через века.
На мой взгляд, это все равно что "фига в кармане". Просто у одного эта "фига" поменьше, а у другого побольше - этакий огромный кукиш.
Володя в эту игру не играет. Он пишет, как пишется, как поется. Получает удовольствие от своего пения и щедро делится этим с читателем. Если сравнивать с музыкой... А музыку можно услышать во всем, что окружает нас в жизни. Просто многие ее не слышат, потому что им некогда прислушиваться. Так вот, если говорить о музыке, повесть Качана - это диксиленд, в котором звучат и остроумные саксофоны, и наглые тромбоны, и романтическое фортепиано, и ироничное динамичное банджо, и безжалостный барабан.
Володя дочитывает мне очередную главу рукописи, и мы едем к Леониду Филатову.
Мы дружим до сих пор, хотя встречаемся нечасто. В юности проводили вместе почти все вечера. О том, как мы их проводили, как раз и можно прочитать в "Роковой Марусе".
Филатов читает нам отрывки из "Лизистраты". Мы слушаем, и у меня создается впечатление, что Аристофан специально написал "Лисистрату", чтобы Филатов в наше время реанимировал ее своим ярким, остроумным поэтическим слогом, который все знают по его "Федоту-стрельцу"... Заезжал Саша Розенбаум, чтобы послушать, поговорить о живом, о вечном, а не о спонсорах, рейтингах и шоу-бизнесе. Сидим на кухне, как раньше... Я очень горжусь, что мои друзья взяли из прошлой жизни все лучшее, что они не употребляют в своей чистой русской речи слово "спонсор" и что им до фени ставка рефинансирования.
В соседней комнате по телевизору бубнят новости. Опять кто-то чего-то с кем-то не поделил. Как хорошо, что вся эта дурь сейчас так далеко от нас!
Михаил ЗАДОРНОВ Слеза Маши Кодомцевой обычно стекала медленно-медленно по совершенно неподвижному лицу. По левой щеке.
Но вначале ее большие, красивые, серо-голубые глаза слегка влажнели, придавая взгляду драматический блеск, затем наполнялись слезами, затем переполнялись, чудом удерживая влагу в границах длинных черных ресниц, траурной рамкой обрамляющих всю картину, и, наконец, одна, казалось бы, непрошеная слеза медленно выкатывалась из одного, чаще всего левого, глаза и так же медленно и красиво стекала вниз по щеке. При этом - никакого дрожания губ, голос не прерывается, а, наоборот, очень ровный, низкий, мягкий; руки покойно и благородно висят, и только слеза, влажный хрусталь, красиво расположенный на левой щеке, прозрачно намекает, что все не так просто, что там, в глубине,- драма, которую тебе все равно не понять...
Я называл ее Марусей. Для того, вероятно, чтобы хоть как-то сбалансировать с нормальной земной жизнью все это ее роковое, загадочное и поэтическое.
Пожалуй, я был единственным ее знакомым, кто относился к ней не совсем серьезно, у кого ее стиль обольщения вызывал улыбку. Сначала она сердилась, что ее так быстро и безжалостно поняли, а потом сделала меня своим тайным союзником: мол, мы с тобой, и только мы двое, про все знаем, но молчим. Это случалось, когда мы встречались в какой-нибудь компании и я видел, как безнадежно попадался молодой, красивый и, казалось бы, неглупый человек. Общий любимец, чувствующий, что он всем нравится, и весь растворяющийся в этом, весь такой летящий, он вдруг натыкался на Машин взгляд, горячий и слегка грустный.
Он все так же продолжал шутить и нравиться, еще воображая себя в свободном полете, но этот полет уже превращался в свободное падение, прерванный быстрым выстрелом Машиных глаз. Он уже не так смеялся, не так шутил, не так падал и спотыкался, уже ум его был смущен, а воображение задето, он уже погиб, только пока об этом не знал, а знали только мы двое, Маша и я, и на мой вопрошающе-насмешливый взгляд она взглядом же будто просила меня: "Не выдавай меня, ну, пожалуйста". И я молчал, становясь невольным сообщником Маши, и не разрывал тонкую паутину ее нового романа, в которой уже билась очередная блестящая и красивая муха.
В этом месте кто-то из вас может подумать, что моя героиня тривиальная нимфоманка в тривиальной богемной среде. Но не спешите с выводами, все не так просто. У Маши был туберкулез. Обострение этой болезни, как и у всех хроников, происходит весной и осенью и сопровождается, как говорят медики, особенной чувственностью. Писатели часто делают туберкулез спутником роковых женщин, вспомним хотя бы Александра Дюма-сына и его "Даму с камелиями". Но куда было его героине до ее тезки Маруси! Машин талант придумать, построить и разыграть любовную мелодраму не имел себе равных. Ведь еще у Маши был театр, где она служила артисткой. И ей не очень везло в театре, больших ролей она там не играла, и потому весь свой творческий потенциал Маша расходовала на жизнь, уж там-то она была и драматургом, и исполнительницей главной роли, и, разумеется, режиссером, а значит, партнера на главную мужскую роль назначала сама. Как правило, это был молодой талант, только что пришедший в их театр по окончании института. Красивый или не очень красивый, но обязательно интересный молодой человек переступал порог театра, готовый на любые подвиги на сцене и в жизни.
Он входил в эту жизнь, чтобы побеждать и покорять - и публику, и женщин этого театра, и женщин других, и всех вообще,- и вот тут-то его и поджидала Маша, готовая быть побежденной и покоренной, но... лишь в начале, с тем, чтобы через некоторое время измучить, превратить его в жидкую манную кашу, а затем размазать эту манную кашу на зеркальце своей косметички и смыть ее слезами финальной сцены. Но иногда на молодые таланты был совсем неурожайный год: или совсем никого не брали в театр, или брали уж такую серость, что растрачивать на нее Марусин талант было все равно что открывать лазером консервные банки, и тогда Маша чахла, увядала, ей было неинтересно жить, она становилась злой и начинала выглядеть гораздо хуже, чем в другие времена, когда любовь освящала и освещала ее пустые и скучные будни.