Весь последний год был вот таким, скверным, без романа, без радости и без интереса. Почему почти? Ну, потому что был все-таки в середине прошлого сезона небольшой романчик, так... роман-газета, короткий и не очень интересный,- уж больно легко все у Маши получилось: за какой-то паршивый месяц юноша был обломан и выброшен в архив. Недолго она его любила, минут пятнадцать, как раз столько, сколько он сопротивлялся, интуитивно чувствуя беду. Эта интуиция свойственна пугливым лесным млекопитающим, они все время настороже. Но в том-то и прелесть охоты! Ну как, скажите, отказаться от пьянящего счастья вцепиться в горло какому-нибудь молодому оленю, лани или косуле, причем без риска сломать собственную шею! Но не убить, а лишь слегка придушить, приручить и гладить, гладить... пока не надоест. Маша предпочитала нехищных партнеров, грациозных и беззащитных, и тот, последний, был чудный мальчик с глазами испуганной лани, чем-то напоминающий артиста Коренева из фильма "Человек-амфибия". Того тоже хотелось приручить и гладить нескольким поколениям советских женщин, пролившим немало слез над историей нашей "Русалочки". Машин избранник тогда очень удачно снялся у известного режиссера в главной роли и резко набирал популярность. Он был нарасхват и в кино, и в театрах. Крайне любопытно было Маше, насколько же она сможет тормознуть его карьеру, чем можно ради нее пожертвовать. Это был своеобразный тест на то, сколько она стоит. Выяснилось - много. Мальчик начал пить, пропускать репетиции, срывать спектакли, его чуть было совсем не выгнали из театра и наказали тем, что перевели на исправительный срок в мебельщики-реквизиторы. То есть он должен был и играть свои спектакли, и таскать декорации. Поскольку он кутил и заливал горе литрами водки, а кутежи в его представлении всегда связывались с цыганами, то он и познакомился с несколькими оседлыми цыганами из театра "Ромэн", и некоторое время жил у них в общежитии, воображая себя пропащим Федей Протасовым. Эти пьянки до беспамятства и обрушившаяся карьера с удовлетворением наблюдались нашей Марусей, хотя и не без некоторых уколов совести.
Однако жертва, попив и погуляв до русского ужаса, до "синдрома разграбленной церкви", в один прекрасный день вдруг почувствовала, что не может в себя больше влить ни рюмки водки. Цыганский наркоз тоже стал проходить. Последним толчком к ревизии ценностей был поход со своими цыганами в ресторан-поплавок к цыганам приезжим, которые в этом поплавке выступали. Из уважения к дорогим гостям и родственникам (они все в третьем-четвертом колене оказывались родственниками) и к русскому артисту, которого видели в кино, они начали свою программу следующим образом: вышел на площадку их ведущий, весь в серебряной чешуе нашитых блесток, сверкнул золотым зубом в сторону почетных гостей, хитро и многообещающе улыбнулся и начал: "Цыгане шумною толпой,- тут он повесил тонкую паузу и победно продолжил: - отныне больше не кочуют! Они сегодня над рекой в домах построенных ночуют!" Гром оваций! И уже непосредственно русскому киноартисту добавил: "Да простит нас Пушкин!" За Пушкина тот извинения принял, но притопленная до этого в водке самоирония в нем проснулась. Он стал выздоравливать. К тому же, что называется, у самого дна пропасти его подхватила и спасла милая, простая девушка, переводчица с английского (а никакая не артистка!), его давняя поклонница, в которой не было решительно ничего рокового и которая была поэтому полной противоположностью Маше. Именно она и не позволила мальчику стать "живым трупом" Федей Протасовым, обеспечив ему тихую и вполне земную терапию, в которой он так нуждался. Мальчик выжил.
Но не сразу и с большими потерями.
Но вернемся к Маше.
Мы оставили ее в период "безлюбья", стоящую, так сказать, посреди эмоционального пустыря, вроде бы не обещающего никакого любовного творчества. И тут кто-то ей то ли подсказал, то ли она сама вспомнила, что есть, есть в театре интересный молодой человек, который еще три года тому назад поступил в труппу, и не то чтобы она не заметила его, заметила, но тогда сердце было занято кем-то другим, роман с кем-то выходил на финишную прямую, и она отложила его на потом, сказав себе: "Ну, это подождет, никуда не уйдет". И это "потом" все никак не наступало, все как-то руки не доходили, но в глубине сознания тот молодой человек жил и ждал своего часа. И этот час пришел.
Разящая энергия Машиных чар обрушилась на Коку внезапно и страшно, как вылетевший из-за угла автомобиль. Кока - так звали его друзья и знакомые, а вообще-то он был Костя, Костя Корнеев. После театрального института он жил беспечно и беспечально. Работа и жизнь были легкими и веселыми, как карнавал.
Эти чудесные, праздничные, быстрые годы, кроме всего прочего, дали Коке тот самый опыт общения с женщинами, от которого он даже пресытился и немного устал. Он в последнее время освоил желанный почти для всех молодых людей, но очень трудно воспроизводимый печоринский стиль. В его глазах словно навечно застыло выражение сильнейшей, тошнотворной, постоянно грызущей изнутри скуки, скуки, не утоляемой ничем. Он возбуждал невероятный интерес красивых, знающих себе цену женщин, которые азартно стремились эту скуку сломать. Каждая думала:
"Это другие потерпели здесь поражение, а уж я-то справлюсь",- и каждая на этом попадалась. Вот такой бывалый и непростой паренек попался Марусе на ее любовной тропе.
Все началось с того, что Маша вымыла пол в его комнате. Нет, конечно, и до этого были и взгляды, и полуулыбки, и многообещающее кокетство - весь этот местный Версаль наличествовал, но первая глава романа была написана именно тогда, когда Маша вымыла пол. Она сделала первый ход, и это было нестандартное начало, не какое-нибудь всем известное е2-е4.
Кока был иногородним, общежития театр ему пока не дал, и он снимал крохотную комнату возле кухни в коммунальной квартире, в которой тремя комнатами владела Любанька, белотелая, рыхловатая женщина в очках, очень добрая и своя в доску, носившая среди друзей слегка обидную для нее кличку Ватрушка. Одну из своих трех комнат она Коке и сдавала. А квартира эта была в самом центре, на улице Грановского, по соседству даже был дом, где жил маршал Буденный. Эту комнату и весь интерьер необходимо описать, чтобы вы поняли, что именно предстояло мыть молодой красивой даме из респектабельной семьи.
Нелирическое отступление о жилище нашего героя
и некоторых его обитателях
Обилие радостных встреч, такой перманентный праздник, такое ликование "по-черному" не прибавляло стерильности этому помещению. В кухне прилегающей к Кокиной комнате территории - часто лежали горы немытой посуды, а весь пол представлял собой большую плевательницу и пепельницу. Эта кухня озадачивала даже тараканов. Сосед все время сидел в ЛТП и раз в год возвращался домой. С неделю он держался, а потом начинал гулять. Первые пару дней он еще сохранял приличия и пил, запершись у себя в комнате, из которой лишь изредка, по ночам, доносилось матерное бормотание. А потом... Временами он не мог попасть в свою комнату, не справлялся с ключом и спал на пороге, строго на спине и вытянув руки по швам. Это выглядело особенно дико, когда он непонятно для чего надевал рубашку с галстуком. Так и лежал на пороге своей комнаты в коридоре по стойке "смирно" и в галстуке.
Кокину комнату когда-то занимал бывший Любанькин муж Феликс Криворучко.