Ползая глазами по мрамору, он пытался перерисовать эти груди, рельеф живота, этот широкий треугольник, приводящий в тупичок тотального безумия. О раскрой! Приоткрой эти бедра, соверши свой шажок ведь и пятка уже полу приподнята. (Холм Венерин отшлифованно, отцензурованно наг. Так и не встретилось ему в Эрмитаже волосатой, как в жизни оно оказалось: римский мрамор курчавился только над кроткими признаками отроков и эфебов, с которыми отождествиться было невозможно. Не отсюда ли, из зала Античного Рима под номером 18, появилась склонность брить девушек? С помощью, помнится, маминых загнутых ножничек, а затем электробритвы "Харкiв" - подарком к аттестату зрелости.)
- На нас уже смотрят.
Он снова затормозил - перед бронзовой статуэткой. Этрусской. Пятый век до нашей эры. "Мальчик на погребальной урне".
- А это?
- Я.
За витриной кафе Александр увидел, можно сказать, родственника. Который ел мороженое из вазочки. В одиночестве.
- Атлет с залысинами - видишь? Муж моей крестной. Мамонов.
- И?
- Подойди сзади и закрой ему глаза.
В недоумении Инеc исполнила - подошла к стулу и погрузила незнакомца во тьму ладоней.
Александр сел перед ним, поставил локоть. Столик подпрыгнул. Черно-смородиновое мороженое капнуло с ложечки. Наконец Мамонов надумал.
- Вы обознались, милая гражданка. Я - не он. Глаза открылись - с красноватыми прожилками.
- Быть не может?
Александр пожал ему руку.
- Но каким же?..
- Вот, слоняемся по Союзу. Инеc, позволь тебе представить...
Привстав, Мамонов приложился к руке. Потом обратил вопрошающий взгляд.
- Инеc - парижанка.
- Рижанка?
- Па-рижанка.
Мамонов осмотрел стойку, вымпел, добытый этим кафе на Разъезжей улице в борьбе за коммунистический труд. Удостоверившись в незыблемости мира, несмело улыбнулся:
- Баку?
- Почему Баку?
- Ну, говорят же... Маленький Париж.. Я угадал?
Бабушка в одиночестве пила чай с блюдечка. При их появлении в лице она не изменилась. Внук прокричал имя своей любовницы. На груди у бабушки лежал слуховой аппарат. Она наставила мембрану на Инеc.
- Как?
Инеc повторила.
- Не стесняйся, - сказал он. - Кричи. Расслышав, бабушка посмотрела с сомнением.
- Инеc из Парижа. Из Франции!
- Слышу, слышу. Не такая уж тетеря. Садись, милая.
Импортные кресла на алюминиевых ножках были укутаны в полиэтилен. Модерн, заброшенный терпеливым Мамоновым, в тылы последней из могикан Империи Российской. Резной буфет, отворяясь, дохнул валерьянкой.
- У вас там, верно, кофе заведено. Здесь мы кофейничаем утром. А сейчас, не обессудьте... Будет чай.
И поставила перед Инеc блюдце с чашкой.
Когда высоко на стене часы пробили полночь, Мамонов со словами "завтра дел невпроворот" выключил телевизор и поднял руку.
Бабушка опустила на экран салфетку.
- Барышне я постелю в дальней комнате. - Под столом он положил руку на колено Инеc, что от бабушки не ускользнуло. - Может, вам не по нраву, но у меня будет так. Идемте, милая.
Многоярусная люстра освещала островок Петербурга. Над оттоманкой с подушечками, вышитость которых еще помнили щеки, висела картина мариниста, так и не уступленная дедом Русскому музею - несмотря на послевоенный голод. В углу столик с причудливыми ножками, так занимавшими его в детстве, был закрыт плотно сдвинутым овалом треснувшей мраморной доски. Под салфеткой на ней стоял Telefunken - память о победе отца Александра над Германией. Благодаря трофейному циклопу, еще в детстве он узнал, что есть и другой мир - голоса которого забивал ржавый вой глушилок, приводивших в безумие этот рысий, зеленый, ныне мертвый глазок. Александр потянулся, разворачиваясь по оси. Колоннада буфета. Буль-эбен в перламутро-вых лилиях. Для него собиравшаяся классика за стеклами книжного шкафа. Швейная машина фирмы Singer с узорной педалью - первооснова выживания рода.
Под иконостасом алтарного вида этажерка из карельской березы в подернутых бирюзой латунных завитках. На ней Александр впервые увидел урну с прахом своего отца. Этот ящичек, вместе с ним, полуторамесячным, привезенный матерью из Германии, давно уже похоронили. Все это будет сдано в комиссионку, когда бабушки не станет.
Взгляд скользнул по венчальной их с дедом иконе, по лику Христа и вернулся на скрип паркета.
Она села и положила на стол свою старую руку.
- Откуда барышня? Ты давеча сказал...
- Париж.
Она сделала вид, будто речь о Содоме с Гоморрой.
- А у нас по какой надобности?
- В университете училась.
- Оставила?
- Кончила. У нас, - он добавил, - иностранцев там много.
- Да уж знаю... - Под клеенку она складывает вырезки из газет. Одну из них вынула и толкнула ему через стол.
Внук только покосился. В отличие от бабушки он игнорировал партийно-советскую прессу.
- Уж ты мне прочти.
"КОГДА РАДУШИЕМ ЗЛОУПОТРЕБЛЯЮТ..." Под этим интригующим заголовком речь шла о некоторых - в семье не без урода - стажерах и студентках из-за рубежа, которые контрабан-дой протаскивают в МГУ чуждую нам мораль и враждебные взгляды. Сбивая при этом отдельных морально неустойчивых и политически незрелых советских студентов. Стажер из Канады - назовем его Т. - повесил в общежитии на Ленинских горах портрет... Николая Второго. Другая "эмансипе" из Франции сочетала разврат с распространением подрывной литературы. И тому подобная гэбэшная блевотина... Иностранные студенты выдворены восвояси, советские исключены. Ряд лиц привлечен к уголовной ответственности.
- Ну?
- Боюсь я, внучек. Один ты остался у меня.
Из-за венецианского окна донеслась гитара, глубоко внизу выпускники средних школ выходили в "Большую жизнь". Газета задымила на абажуре лампочки, освещавшей фотографии на этажерке. Прапорщик царской армии. Лейтенант - Советской. Он прихлопнул книгой кнопку и взялся за перекладину изголовья - ребристую и с шарами, в детстве не отвинченными. На этой кровати умер дед, а возможно, и зачали его отца. Только зачем это было?
Сумрак озаряла лампада.
Едва раздался бабушкин храп, он откинул одеяло...
Когда они блуждали в обнимку по Летнему саду, вдоль канала Грибоедова и прочим литературным местам и мостам, он не вынимал из кармана свой левый кулак. Брюки облегали, и бугром кулака он массировал другой - по соседству. Правая рука обнимала Инеc, сохраняя ладонь на бедре. Притершись, они шагали по гранитным плитам, а побочный эффект то отливал, прижатый резинкой, то пытался прорваться уже из-за пояса брюк - когда встречный дом был, к примеру, под номером 69.
Он натягивал свой джемперок.
Это длилось часами - они шли, он стоял. В ожидании ночи.
Они были белые - цвета спермы. Такого бесстыдства они с ней не знали. Словно Эрот брал свое, воздавая за сексуально забитое детство. Вспоминая московский дебют, они диву давались. Пребывая в законе, они бы не расковались. Под тотальным запретом все дозволено стало. Убирая руки с его плеч: "Теперь я, я хочу" - торопилась она на колени, сшибаясь с ним лбом по пути.
Раньше здесь была "шамбр де бонн" - для прислуги. Стены не шире окна, за которым сочились гражданские сумерки на фоне брандмауэра - глухом и облезлом.
Врозь просыпаясь, они сходились за кофе - под испытующим взглядом бабушки. Стол был накрыт накрахмаленной скатертью с вензелями пароходной компании "Лондон-Гамбург-Петербург" .
- Сегодня куда, молодые люди?
Под ними был весь этот город в устье суровой реки - до Кронштадта. По смотровой площадке Исаакия они обошли панораму и вернулись к виду на Адмиралтейство.
Кораблик на шпиле сверкал.
- Приезжая американка, парижский маргинал. И выстрел, которым его остановили на бегу. Я чувствую себя, как в фильме.
Он взялся за перила.