Тогда она не репетировала с Татьяной Исааковной. Нет. Это уж было бы слишком! "Не надо дразнить дракона". Но всему приходит конец, вот теперь уже другое время, и не станут сажать за то, что ты дома поешь еврейские песни. Не станут, хоть и будут сигналы... может быть, и не из их коммуналки, зачем плохо думать о соседях. Что с того, что они одной судьбы!? Разве не соплеменник за тридцать серебренников... но ведь и под окном тоже слышно голос Ады, так почему не выслужиться на всякий случай... и времена так часто возвращаются... нет... и во время погрома можно было откупиться!.. а как она уцелела, когда все врачи стали врагами... нет. Не уцелела. От этого страха, она осталась калекой, и если это не заметно снаружи... мама права... чего ей бояться? Только разве это подвластно воле? И почему она все время твердит тогда, что отец во время умер?.. Нет. Ей никто не ответит. И зачем отвечать, когда до конца дней звук мотора под окном заставляет съеживаться и затаивать дыханье... это навсегда. Это они лечить не умеют. Это боль, которая никогда не отступит и ничего не простит, и за нее есть одна лишь плата, последняя и вечная... пой Ада, пой... ты заставишь плакать, и слезы эти унесут частичку печали... боли -- нет, но печали...
-- Ты уже опять в себе. Зачем мне жить, чтобы это видеть?
-- Нет, мама. Мамочка, пока ты с нами, я вру себе, что мне есть куда спрятаться, мама, я слышу, слышу!...
-- Нам так повезло, что можем ее слушать. Так повезло. Я много не понимаю, но мы пели эти песни, когда ходили к Радзивиллу, я же тебе рассказывала, ты забыла разве?
-- Нет. Не забыла.
-- А ты что пела Розе?
-- Что я пела Розе! Что я пела...
-- А ему, кто споет? Как он узнает, что он еврей?
-- Ему скажут, мама. Обязательно скажут... -- возразила дочь, -- Гершель, почему ты не покормил бобе?.. что вы ели целый день? Вы слушали музыку.
-- Да. Сначала приходил шлимазл, и бобе очень нервничала, потому что он плохо играл, а потом пришла Ада, и бобе все время плачет. А теперь пришла ты...
-- Иди ко мне, Гершель! -- Прервала его бобе и притянула к себе: -- Не надо покупать билеты. Пойди в коридор, сейчас Ада уходить будет. Слышишь, они кончили петь. Она же тебя любит. И она сама тебе скажет про билеты, а если не в этот раз, так во вторник... ты понял, что сегодня четверг, а не среда? Это просто этот шлимазл пришел не в свой день, сегодня четверг, ты понял?
-- Да, ладно. Я так и сделаю. Только думаешь, я не знаю, что вам поговорить надо? Ладно... ладно...
ФИТИЛЬ ДЛЯ КЕРОСИНКИ
Керосинка коптила уже несколько дней. От сладковатого чада мутило и болела голова. Песя пыталась подкрутить фитиль, желтым расслоенным ногтем зацепляла насечку колесика, но ничего не получалось. А сегодня с утра фитилек еле зажегся и стал гореть нехотя, пламя не поднималось больше, чем на толщину ножа, чада никакого не было, и Песя успокоилась, что все само собой образовалось, значит, Бог услышал ее молитвы. Она грохнула почерневшую аллюминиевую кастрюлю на огонь, но в этот момент пламя зашипело от сорвавшейся со дна капли, сделалось меньше, начало стрелять желтыми искрами и вжиматься в щель для фитиля. На таком пламени супа не сварить -- поняла Песя и снова схватилась за медное колесико, только крутила его уже в другую сторону... но с тем же успехом...
-- А, фарбренен зол сте верн!34 -- Она подняла руку с растопыренными пальцами и потрясла ею чуть в стороне от собственного лица и прямо перед закопченным окошечком во лбу керосинки. -- Их вел дермонен дир!35 -- На душе, вроде, стало легче. Она присела на засаленную некрашеную табуретку, положила ладони на колени и после некоторого раздумья пошла одеваться. Через полчаса она вышла на крыльцо, посмотрела на серое небо, темную влажную дорожку и поплелась на станцию, и, хотя это было совсем не далеко, для нее это был долгий путь.
Ее ноги, в приспущенных простых чулках резиночкой, натянутых на тренировочные брюки, больше походили на обрубки кривых деревьев. Криво сношенные каблуки фетровых ботиков "прощай молодость" шаркали по сырому песку и не обращали внимания на лужи по дороге. Песя шла изнурительно медленно и монотонно продолжала выговаривать начатую на кухне речь: "Их хоб гемейнт, их велт дих нит фарлорен... фарбренен зол сте верн... а фремде зах, а фремде нишоме... ох, майне фис..."36
Она доковыляла до когда-то покрашенной в синее палатки, и не обращая внимания, на то, что окошечко наглухо закрыто, а на двери висит замок, постучала в фанерный бок. Внутри послышалось какое-то движение, и дверь вместе с замком в петле приоткрылась...
-- Песе, вос вилсте?37
-- Их вил? -- Удивилась Песя, -- Гиб а кук аф эм, их вил!
-- Горништ! Их вил нор, зол зи бренен! Фарбренен зол зи верн!38
-- И что?
-- Ёсиф, не морочь мне голову и дай мине фитиль...
-- Фитиль, фитиль... -- Толстый Иосиф скрылся на минуту в темноте палатки и через некоторое время высунул наружу толстую руку с двумя новенькими, прошитыми вдоль черной ровной строчкой, фитилями. Песя бережно приняла их на свою ладонь, внимательно рассмотрела маленькими глазками и сунула куда-то за пазуху. Потом она с тяжелым вздохом вытащила из кармана плаща непонятного цвета некое подобие кошелька и стала медленно расстегивать кнопку...
-- Все. -- Отрезал толстый Иосиф, глядя на эти трагические приготовления Песи с расставанием денег и предвидя невыносимую сцену. -- Все, Песя... Зай гезунт! 39 Я тебя прошу! Иди домой. Ничего не надо искать! Ты поняла меня. Иди домой!
-- Их хоб гезогт алемен -- ду бист дох а вейлер ят!40 Иосиф покивал ей головой, подтверждая, что он действительно, парень хоть куда, и медленно закрыл дверь. Песя постояла еще немного лицом к закрытой двери, потом грузно повернулась и точно так же, как шла сюда, поплелась домой.
Завтра суббота, и хотя у нее никого не было, и она давно уже жила совсем-совсем одна, она знала, что по заведенному закону, как привыкла с детства, приготовит все, чтобы у нее в доме было не хуже, чем у других. И если Бог решил, что ей надо так долго торчать на этом свете вместо того, чтобы давно уж снова встретиться со всеми своими родными и близкими, значит, так тому и быть!
Придет Агаша и накроет ей на стол и снова будет отказываться сесть с ней, а потом они пригубят по-первой. Выпьют по-второй и махнут по-третьей, и, если получится, поплачут, а тогда на душе станет легко и светло. Она медленно шаркала по мокрой обочине и так живо все себе представляла, что ничего не замечала вокруг. Агаша же еще издали увидела ее и терпеливо ожидала, оперев дно матерчатой сумки на ступеньку крыльца, и не отпускала лямки ручек, чтобы они не опали. Песя так и прошла бы мимо, бормоча себе под нос, но когда она поравнялась с Агашей и уже, считай, миновала ее, та окликнула не очень громко: "Песя!"
Песя остановилась, смолкла на мгновение и, словно продолжая прерванный рассказ, глядя в лицо Агаше, продолжала: "И ты думаешь, он подвинулся? Не-ет. Он не подвинулся. Фарбренен зол эр верн!" ... . . . . . . , его мать!
-- Он нит фарбренен! -- Напирая на "р", отпарировала Агаша.-- Что ты с утра материшься и зачем потащилась на станцию?
-- Я ходила и к Иосифу за фитилем! Так ты знаешь? Он мине выдал два и не взял ни копки...
-- А что тебе так горело? Ты меня подождать не могла?
-- Не могла... потому что морген из шабес!41
-- Я к Филипповой ходила, понимаешь? А потом шла к тебе -- ты бы меня подождала.
-- Тебя уже нет три дни, так что я буду ждать? Я себе пошла к Ёселе, зол эр зайн гезунт, а вейлер ят!42
-- Я тебе так скажу, Песя, но ты не обижайся, -- он мог сам принести тебе этот фитиль.
-- Он же не знал, что ты говоришь?!
-- Не знал? А зачем ему знать? Просто зайти и занести фитиль.