Поглощенный своею мыслью:
-- Так вы его видели? -- спросил он.
И, поглощенный своею:
-- Кого это? -- отвечал Жюлиюс.
Это "кого это?" -- отдалось в Амедее, как похоронный звон, как кощунство. Он скромно пояснил:
-- Мне казалось, вы сейчас были в Ватикане.
-- Да, действительно. Извините, я об этом и забыл... Если бы вы знали, что со мной делается!
его глаза сверкали; казалось, он сейчас выскочит из самого себя.
-- О, я вас прошу, -- взмолился Амедей, -- мы поговорим об этом после; расскажите мне сначала о вашей аудиенции. Мне так терпится узнать...
-- Вас это интересует?
-- Скоро вы поймете -- до какой степени. Говорите, говорите, я вас прошу!
-- Ну, так вот! -- начал Жюлиюс, беря Флериссуара под руку и уводя его прочь от Святого Петра. -- Вам, вероятно, известно, к какой нищете привело Антима его обращение; он напрасно все еще ждет того, что ему обещала церковь в возмещение убытков, причиненных ему франк-масонами. Антима надули; это приходится признать... Мой дорогой друг, вы можете относиться ко всему этому, как вам угодно; я же смотрю на это, как на первоклассное жульничество; но, если бы не оно, я, быть может, не разбирался бы так ясно в том, что нас сейчас интересует и о чем мне хочется с вами поговорить. Вот: непоследовательная натура! Это звучит, как преувеличение... разумеется, под этой кажущейся непоследовательностью кроется некая более тонкая и скрытая последовательность; но суть в том, чтобы к действию такую натуру побуждали не просто соображения выгоды или, как обычно говорят, чтобы она действовала не по корыстным мотивам.
-- Я не совсем вас понимаю. -- заметил Амедей.
-- Да. правда. Простите меня: я отклоняюсь от аудиенции. Итак, я решил взять дело Антима в свои руки... Ах, мой друг, если бы вы видели его миланскую квартиру! -- "Вам нельзя здесь оставаться" -- я ему сразу так сказал. И когда я подумаю об этой несчастной Веронике! А он стал совершеннейшим аскетом, капуцином; он не позволяет, чтобы его жалели; а главное, не позволяет обвинять духовенство! "Мой друг, -- сказал я ему, -- я допускаю, что высшее духовенство не виновато, но в таком случае оно ничего не знает. Позвольте мне его осведомить.".
-- Мне казалось, что кардинал Пацци... -- вставил Флериссуар.
-- Да. Ничего не вышло. Вы понимаете, все эти важные сановники боятся ответственности. Чтобы взяться за это дело, нужен был человек со стороны; я, например. Потому что как удивительно делаются открытия! Я говорю о наиболее крупных: казалось бы -- внезапное озарение, а на самом деле человек все время об этом думал. Так, меня уже давно беспокоила чрезмерная логичность моих действующих лиц и их в то же время недостаточная обусловленность.
-- Я боюсь, -- мягко заметил Амедей, -- что вы опять отклоняетесь.
-- Нисколько, -- возразил Жюлиюс, -- это вы не следите за моей мыслью. Словом, я решил обратиться с ходатайством непосредственно к нашему святому отцу и сегодня утром я ему его понес.
-- Так скажите скорее: вы его видели?
-- Мой милый Амедей, если вы все время будете перебивать... Знаете, вы не можете себе представить, до чего трудно его увидеть.
-- Я думаю! -- сказал Амедей.
-- То есть как?
-- Я вам потом скажу.
-- Во-первых, мне пришлось оставить всякую надежду вручить ему мое ходатайство. Я держал его в руке; это был благопристойнейший свиток бумаги: но уже во второй передней (или в третьей, я уж не помню) высокий верзила, в черном и красном, вежливо отобрал его у меня.
Амедей начал тихонько посмеиваться, как человек знающий, в чем дело и что тут есть забавного.
-- В следующей передней у меня взяли шляпу и положили ее на стол.
В пятой или шестой по счету, где я долго дожидался в обществе двух дам и трех прелатов, какой-то, должно быть, камергер явился за мной и ввел меня в соседнюю залу, где, как только я очутился перед святым отцом (он сидел, насколько я мог заметить, на чем-то вроде трона, осененного чем-то вроде балдахина), он пригласил меня простереться ниц, что я и сделал; так что я ничего уже не видел.
-- Но ведь не так же долго вы оставались склоненным и не так же низко держали голову, чтобы не...
-- Мой дорогой Амедей, вам легко говорить; или вы не знаете, до чего нас ослепляет благоговение? Но, не говоря уже о том, что я не смел поднять головы, некий мажордом, всякий раз как я заговаривал об Антиме, чем-то вроде линейки как бы постукивал меня по затылку, так что я снова склонялся.
-- Но он-то с вами говорил?
-- Да, о моей книге, причем сознался, что не читал ее.
-- Мой дорогой Жюлиюс, -- начал Амедей после некоторого молчания, -то, что вы мне сейчас рассказали, чрезвычайно важно. Так, значит, вы его не видели; и из всего, что вы говорили, мне ясно, что увидеть его необычайно трудно. Ах, все это подтверждает, увы, самые страшные опасения! Жюлиюс, теперь я должен вам открыть... но свернемте сюда: на этой людной улице...
Он затащил Жюлиюса в пустынный переулок: тому было скорее весело, и он не противился.
-- То, что я должен вам поведать, настолько важно... Главное, не показывайте виду. Пусть кажется, будто мы беседуем о пустяках, и приготовьтесь услышать нечто ужасное: Жюлиюс, мой друг, тот, кого вы сегодня видели...
-- Вернее, кого я не видел.
-- Вот именно... не настоящий.
-- Что вы хотите этим сказать?
-- Я хочу сказать, что вы не могли видеть папу по той чудовищной причине, что... мне это известно из тайного и верного источника: настоящий папа похищен.
Это поразительное сообщение произвело на Жюлиюса самое неожиданное действие; он выпустил руку Амедея и, убегая от него прочь, вкось по переулку, кричал:
-- Ну, нет! Ну, это уж, знаете, нет! Нет! нет! нет!
Затем, вернувшись к Амедею:
-- Как! Мне, наконец, удается, и с таким трудом, выкинуть все это их головы; я убеждаюсь, что здесь ждать нечего, не на что надеяться, не на что полагаться; что Антима надули, что всех нас надули, что все это попросту лавочка! И что остается только посмеяться... И что же: я выхожу на свободу и не успел я еще обрадоваться, как вы мне вдруг заявляете: Стоп! Тут вышла ошибка. Начинай сначала! -- Ну, нет! Что нет, так нет. С меня хватит. Если это не настоящий, то тем хуже!
Флериссуар был ошеломлен.
-- Но церковь, -- говорил он и сокрушался, что хрипота мешает ему быть красноречивым: -- Но если сама церковь обманута?
Жюлиюс стал перед ним боком, наполовину преграждая ему путь, и несвойственным ему насмешливым и резким тоном:
-- А вам ка-ко-е де-ло?
Тогда у Флериссуара явилось сомнение новое, неясное,ужасное сомнение, смутно растекавшееся в недрах его скорби: Жюлиюс, сам Жюлиюс, Жюлиюс, с которым он говорит, Жюлиюс, к которому так стремились его ожидания и его обманутая вера, этот Жюлиюс -- тоже не настоящий Жюлиюс.
-- Как! Это вы так говорите! Вы, на кого я надеялся! Вы, Жюлиюс! Граф де Баральуль, чьи произведения...
-- Не говорите мне о моих произведениях, прошу вас. С меня довольно того, что мне о них сказал сегодня ваш папа, настоящий он или фальшивый, безразлично! И я надеюсь, что благодаря моему открытию следующие будут лучше. И мне не терпится поговорить с вами о серьезных вещах. Мы позавтракаем вместе, не правда ли?
-- С удовольствием; но долго я не могу быть с вами. Сегодня вечером меня ждут в Неаполе... да, по делам, о которых я вам расскажу. Надеюсь, вы меня ведете не в Гранд-Отель?
-- Нет, мы пойдем в кафе Колонна.
Жюлиюсу тоже не очень-то хотелось показываться в Гранд-Отеле в обществе такого огрызка, как Флериссуар; а тот, чувствуя себя бледным и невзрачным, страдал уже от одного яркого света, когда свояк усадил его за ресторанный стол против себя, под своим испытующим взглядом.