Но по вечерам они уже не спорили, а молча читали, лежа по разные стороны шкафа. В квартире стало просторнее: многие вещи сожгли в блокаду, не они сами (они были в эвакуации), вещи сожгли те жильцы, что оставались, а потом умерли. Тетя Роза мало изменилась, только стала молчаливее, и на лице укрепилась какая-то осторожная печаль. Она не могла забыть Цилю. хотя и не говорила о ней. А когда Костя заболел, Роза перестала красить волосы, и теперь они отросли у пробора на добрый палец - снежно-белые на угольно-черном.
Они с дедушкой были почти неразлучны. Он видел плохо и боялся ходить на улицу один, особенно зимой, чтобы не поскользнуться и не сломать шейку бедра ("типичный стариковский перелом"). Когда он шел в больницу или поликлинику, Роза всегда его сопровождала, поддерживая под руку, и. пока он был занят, ждала, сидя в вестибюле, полузакрыв пергаментными веками усталые глаза.
Дедушка и Роза любили Костю, любили и Надю, и Юрку-маленького, "полтора петуха". Они приходили всегда вдвоем. Надя, встав на цыпочки, вешала и передней длинное дедушкино пальто и вычурное, похожее на мантилью, пальто тети Розы. Юрка бежал им навстречу, подскакивая, словно на трех ногах, и целовал где придется, на уровне своих губ.
Ходили они и в больницу к Косте. Дедушка, как врач, приходил в своем халате, и все двери были для него раскрыты, а Роза чаще ждала в гардеробной. Она боялась сумасшедших, хотя и не хотела в этом признаться. Рувим возвращался сумрачный, вертикально прямой и говорил:
- Будем надеяться, милая Роза.
* * *
18 октября 1952.
Лиля, дорогая! Сегодня у Кости снова были дедушка и тетя Роза. Он их и узнал, и не узнал. Дедушку он, хоть и неохотно, признает существующим, а ее - нет. Мы с Юркой, по его мнению, умерли: не могли уцелеть после тех показаний, которые он сделал по радио о себе и своих родителях. Говорил, что к нему ходит какая-то женщина, похожая на меня, но не я. Попрощался с ними сухо, сам ушел от них, но благодарил, что они пришли к нему напомнить (вероятно, о них же). Неужели это начинается просветление? Боюсь верить.
Состояние физическое - все то же. Ест очень мало, через день. Исхудал страшно. От вечного стояния на ногах сделались отеки, его приходится запеленывать, чтобы заставить лежать. У них это называется "ограничить". Раньше он очень сопротивлялся запеленыванию, но теперь дается - тоже хороший признак. Без особого сопротивления принимает ванну, хотя в ней "не вода, а кровь".
Прости, я все о себе. Как ты? Как Наташа? Н.
25 октября.
Лиля, милая, снова хуже! Температура 37,8. Завтра рентген. Появились нарывы на шее, лице, руках. Совсем отказывается есть, снова это мученье с зондом. На днях стал отнимать у врача ключ, чтобы убежать, с ним еле справились. С. М. говорит, что обычно таких больных помещают в буйное отделение, но она хочет этого избежать. Пока его поместили в отдельную палату и приставили санитара, который не пускает его уходить. Я видела этого санитара, дала ему кое-что, он показался мне добрым. Главное, не ест. Прости, что пишу несвязно. Н.
Только что получила твою открытку. Ради бога, не посылай денег, у меня есть. Кое-что заработала еще летом, и дедушка помогает. И вообще, кто только не предлагает денег: Иван Михайлович, Судаковы. Анна Игнатьевна. Был Николай Прокофьевич. Он теперь работает в другом институте. Тоже предложил денег. У него я взяла. Так что не беспокойся, у нас с Юркой все есть. Целую тебя и Наташу. Напиши о ней подробнее. Надя.
Ольга Федоровна постучала в дверь:
- Наденька, к вам.
Это был Николай Прокофьевич. Он низко склонился, по-старомодному целуя Наде руку, показывая седые перья на затылке. Выпрямился. В таких случаях всегда трудно заговорить. Но и молчать тоже нельзя.
- Вот какие дела, Надежда...
- Алексеевна.
- Милая Надежда Алексеевна. На днях только узнал. А то, поверьте, давно бы пришел. Я ведь теперь там не работаю, расплевался.
- Я слышала.
- Надежда Алексеевна... я, знаете, надеюсь на лучшее. Это, в основе, здоровый мозг. Прямая душа. Прекрасный молодой человек.
- Сядьте, Николай Прокофьевич. Хотите чаю?
- Не откажусь.
Надя вышла. В комнату заглянул Юрка.
- Где моя мама? - строго спросил он.
- Наверно, на кухне.
- А ты кто?
- Я дедушка.
- Дедушка - большой. Ты не дедушка.
- Разные бывают дедушки. И большие и маленькие.
- Ты - маленький дедушка?
- Очень маленький.
- Я тебя люблю, - сказал Юрка.
- Милый ты мой! Иди ко мне.
...Ужасно пронзительный молодой человек. Николай Прокофьевич взял его под мышки, за цыплячью грудку с гибкими ребрами, посадил к себе на колени и поцеловал в маковку.
- Ты читать умеешь? - спросил Юрка.
- Учился когда-то.
- Уже забыл?
- Нет еще.
- Тогда читай.
Николай Прокофьевич взял со стола книгу.
- Не ту, - сказал Юрка. - Пло кота!
- Здесь не про кота.
- А ты писать умеешь?
-Умею.
- Пиши про кота.
Николай Прокофьевич вырвал листок из записной книжки и начал печатными буквами: "Жил-был кот".
- Эту букву я знаю. Это "ж", - сказал Юрка. - Что ты написал?
- Жил-был кот.
- Ты холоший, - сказал Юрка и вдруг стал топтаться у него на коленях. Встав на ноги, он обнял его за шею и поцеловал.
И тут Николай Прокофьевич заплакал. Он уткнулся в Юру, куда-то между кудрями и воротником, и плакал, обнимая узкую птичью грудку, где торопливо билось такое большое в таком маленьком.
* * *
Лиля, милая, не лучше. Температура все держится, это от нарывов. Делают переливание крови. Он считает, что это кровь христианского младенца, и страшно сопротивляется. Чего только не приходится выслушивать врачам! Ест иногда через день, иногда через два дня. Когда я приезжаю, Софья Марковна всегда настаивает, чтобы он вышел ко мне, хотя он меня и отрицает совершенно.
Знаешь, меня берет сомнение: для него ли нужны эти мучительные свидания (ведь он так волнуется, так дрожит!), или, может быть, это эксперименты для описания в каком-нибудь научном труде?Знаю, грешно так думать про Софью Марковну, но иногда нет сил. Я оставила бы его в покое. Напиши, посоветуй! Н.
20 ноября 1952.
Лиля, по твоему совету (против воли СМ.) я уже почти месяц не вижу Кости.
Каждые 2-3 дня говорю с Софьей Марковной. Какая она добрая! Много рассказывает про Костю, говорит о нем, как о родном, близком человеке. Я всегда знаю, как он спал, что ел, что делал. Оказывается, он, как и многие другие больные, время от времени пишет письма С., признается в своих преступлениях, просит освободить его друга, погибшего по его вине (освободить от смерти). Она говорит, что это (то есть письма С.) - обычный симптом, пишут почти все. Письма подшивают в истории болезни.
Ест и спит немного лучше. Сегодня съел почти целое пирожное. Обо мне не спрашивает, а я, по твоему совету, не показываюсь. Верно ли мы делаем? Если бы ты знала, как это трудно! Н.
Дорогую Наташеньку поздравь от меня с первым выходом на улицу. То-то ты должна быть счастлива!
* * *
Больничный сад - в снегу. По снегу - глубокие собачьи следы. Дорожки посыпаны песком. Кое-где, под руку с нянями, гуляют больные, в теплых пальто, в меховых шапках. Они словно скованы под одеждой невидимыми цепями и идут осторожно, медленно.
Надя тоже шла осторожно, медленно, как будто и на ней были цепи. Вошла в третий корпус. Только что собралась отдать передачу, как сестра сказала:
- Вы Левина? Вас ждет Софья Марковна. Надя испугалась и кинулась в кабинет. Но Софья Марковна улыбалась:
- Наденька! Хорошие вести! Наш больной сам вспомнил о вас и пожелал видеть.
- Софья Марковна!!!
- Да-да. Не бледнейте так, моя деточка. Ну, куда это годится? Валерьянки?
- Не нужно, я ничего.