Как это было?
- Я к нему пришла. Он все порывался мне что-то сказать, но не мог. Потом еле-еле, тихо так, спросил: "Где моя жена?" - "А что, вы хотите ее видеть?" Долго молчал, потом: "Да, хочу".
- Так и сказал?
- Так и сказал.
- Это хороший признак? Да? Софья Марковна! Ему лучше?
- Лучше, мой дружочек. Сознание постепенно светлеет.
- И я могу сейчас его видеть?
- Он вас ждет в столовой.
Надя шагнула к двери и остановилась.
- Боюсь почему-то.
- Тогда не боялись, теперь боитесь. Ну что ж. Такие характеры тоже бывают.
- А была большая опасность?
- Большая.
- Он мог умереть?
- Мог. Я этого очень боялась.
- А теперь?
- Слава богу, угрозы для жизни нет. Наладим питание, пройдет тоска, постепенно начнут исчезать бредовые идеи... Как туман под солнцем... Возможно, к весне мы его выпишем.
- Софья Марковна, правда?
- Правда, моя милая. Надеюсь.
- У меня даже ноги плохо идут - от радости.
- Пусть у вас всегда будет радость, Наденька.
* * *
23 декабря 1952.
Милая, родная, я так счастлива: Косте гораздо лучше/ Он уже почти признает меня: сегодня при встрече сам подошел и поцеловал. Сам попросил: "Посиди со мной", хотя старательно отодвинул свой стул от моего. Бредовые идеи еще держатся, но он не очень на них настаивает. Жаловался, что плохо разбирается во времени: ему кажется, что он здесь не три с половиной месяца, а гораздо больше. Я спросила: приходить ли мне, когда, чаще или реже? Не отвечает, только внимательно и строго смотрит. Прощаясь, сказал: "Спасибо, что вы пришли напомнить мне о ней". Мои рассказы о Юрке слушал почти без отрицания. С.М. говорит, что если так пойдет, то к весне она его выпишет. Трудно поверить в такое счастье! Тогда возьмем Юрку и все трое - к тебе, на теплое море. Я так давно не купалась в море. Целую, целую, себя не помню от радости. Твоя Надя.
Эти колесики нарисовал Юрка. У нас второй день очень холодно.
3 января 1953 г.
Дорогая моя! Приехала только что от Кости и нашла твое письмо. Спасибо, спасибо! Не беспокойся, мы прекрасно разместимся на террасе. Я так себе и представляю: дикий виноград, море.
Костино состояние улучшается. Спит хорошо. Ест тоже довольно хорошо. Вообще сравнительно спокоен, хотя и продолжает каяться.
Беспокоит меня, что в больнице немного косятся на Костю как на "любимчика" Софьи Марковны. И вообще, отношение к ней не очень хорошее. Я прочла в стенгазете заметку: "Новогодний сон доктора Лифшиц", с карикатурой. Ее нарисовали в виде какого-то толстого мешка с грубо еврейским носом. Смысл такой, что С. М. к каждому своему больному, особенно к некоторым, хотела бы приставить по терапевту, да и вообще врачей по всем специальностям, и отвести отдельную палату. В этой фразе: "особенно к некоторым" - мне показался намек, но я была так счастлива, что эта тень быстро прошла.
Дома я не утерпела, сказала Юрке, что папа скоро приедет домой. Он очень ждет папу и строит для него дом из кубиков. Если бы ты видела, какой он стал большой, как говорит!
Надя.
8 января 1953.
Что за чудесный человек Софья Марковна! Часто я чувствую ее не врачом, а матерью - такое личное, родственное отношение. Здесь не все врачи такие. При мне однажды Костя обратился к другому врачу, мужчине, просил его выслушать, записать его показания. Тот досадливо отмахнулся: опять вы за старое, подите, говорите лучше со своей женой. Костя после этого со мной говорить не захотел. Доктор - молодой, красивый, но какой-то удивительно недоступный.
С. М. рассказывала, что вчера Костя опять "суетился", просил бумагу, чтобы написать И. В. или дать возможность поговорить с ним по телефону, признаться в своей вине. Называет Юрину фамилию. Убежден, что Юра жив. Просит освободить Юру и арестовать его самого. Все это, по словам С. М., говорил связно и со слезами.
Она считает это хорошим признаком, но мне почему-то тревожно. Сегодня был прекрасный день - солнце с морозом. Я шла по улице и плакала. Теперь я довольно часто плачу, это плохо. Хотелось бы быть похожей на тебя. Надя.
Тринадцатого января тысяча девятьсот пятьдесят третьего года Надя, как всегда по утрам, открыла почтовый ящик и вынула свежую, пахнущую краской газету. Она ее отложила: надо было покормить Юрку. Она поставила перед высоким стулом тарелку с кашей.
- Каши не хочу, - мгновенно сказал Юрка.
- Иди, ешь.
- Каши не хочу, - повторил Юрка, самостоятельно взбираясь на стул.
- Мало ли чего ты не хочешь.
- Я тебя не люблю, - лукаво сказал Юрка. Это он так острил.
- Любишь не любишь, а кашу придется есть. Юрка умолк и покорно принял ложку каши.
Надя рассеянно взглянула на газету. "Шпионы и убийцы разоблачены", прочла она заголовок передовой.
...Что такое? Какие шпионы?
Она развернула лист.
"Хроника ТАСС сообщает о разоблачении гнусной шайки шпионов и убийц, орудовавших под маской "людей науки", профессоров и врачей...".
Что такое?
- Мама, не читай.
- Погоди, сейчас.
"...Эти выродки, потерявшие человеческий облик..."
- Мама, я буду есть кашу.
- Погоди, маленький, сейчас.
- Я большой. Я тебя люблю.
- Знаю, деточка.
"...Следствие установило, что большинство шайки врачей-вредителей было связано с международной еврейской буржуазно-националистической организацией "Джойнт"...".
- Мама!!
- Деточка, кушай сам.
Юрка взял ложку и стал шуровать.
"...Как ничтожных козявок, раздавит жалкую шайку презренных предателей родины советский народ-богатырь. "Если враг не сдается, его уничтожают" (А.М.Горький)".
Почему-то она прочла: "Если врач не сдается, его уничтожают". Очень страшно. Она встала, ища, что бы сделать. Газета не слушалась, она ее уронила.
А Юрка поднял к ней требовательное, кругом испачканное кашей лицо:
- Поцелуй.
Она схватила его крепко, отчаянно и стала целовать куда попало, в кашу.
* * *
По лицу Софьи Марковны ничего нельзя было сказать. То же энергичное, заботливое лицо, разве что на одну тень бледнее. А руки суетливо вертели стальной молоточек. Поворачивалась, взблескивая на солнце, никелированная головка. Молоточек прыгал, а лицо было спокойно.
- Ничего не поделаешь, Наденька. Будем бодры.
- Как же мы без вас? - спросила Надя.
- Ничего, не бойтесь. Будьте бодры, и он поправится. Это не суеверие, а медицинский факт. Мне приходилось видеть, как человек спасал человека любовью и бодростью, ничем другим.
- Но ему стало хуже! Неужели опять все сначала?
- Не думаю. Это временное ухудшение на фоне обратного развития болезни.
- Ухудшение без причины?
- Причины всегда есть, только мы не всегда их знаем. Возможно, это реакция на внешние события.
- Газеты?
- Ну да. Это моя ошибка. Рано я ему стала давать газеты. Надо было беречь его от травмирующих впечатлений.
- От жизни, значит?
- Зачем так горько? - Софья Марковна положила на Надину руку свою, мягкую, полную, небольшую. - Вы еще очень молоды. Вам предстоит долгая жизнь. И вы увидите, что она не вся такая.
Рука лежала совсем близко от Надиных губ - хотелось ее поцеловать. Она спросила глазами: можно? Софья Марковна замотала головой: нельзя.
- Софья Марковна... А вы-то как? Вы-то как будете?
- Буду жить. Меня не так-то легко опрокинуть. Я - ванька-встанька.
- Будете искать работу?
- Конечно. Скоты предлагали - на пенсию. Ну, это дудки. Поеду куда-нибудь в деревню, в колонию. Не могу без больных. Вы себе не представляете, какие это милые, нормальные, да, нормальные люди. Может быть, как раз зачерствелость так называемых "здоровых" - уклонение от нормы. А эти... Болезнь - сверху, а в глубине - душа. Обиженная, раненная, а живая...
Надя слушала. Костина душа...
- Да, за эту "душу" много мне попадало. Прорабатывали: идеализм.