Прыгнув туда с разлета, я оказался среди совершенно невменяемых людей, которые с остервенелым воем вырывали инструменты у скрипачей (скрипки хрустели и лопались, точно огромные рыжие тараканы) и уже начали сбрасывать самих скрипачей в партер, где на них с объятиями наваливалась толпа и они исчезали один за одним в разгоряченной людской гуще. Я, тем не менее, не испытывал ни малейшего желания примкнуть к этому разгулу страстей: мне, как ни странно, лишь хотелось видеть, что происходит в этом разнузданном действе. Остатки разума еще позволили мне задаться вопросом, почему музыканты не поудирали за кулисы, но тут же сообразил – почему: толпы почитателей, буквально забившие оба крыла сцены, образовали кордон, который, грозно надвигаясь, подминал под себя скрипки, подбрасывал вверх пюпитры, не переставая аплодировать и надрывать глотки, и все это сливалось в такой беспрерывный грохот, что он уже воспринимался как тишина. Прямо на меня с кларнетом в руках оторопело бежал какой-то тип и я, представьте, чуть было не схватил его, чуть было не подставил подножку, чтобы и он достался разъяренной публике. Но все-таки не посмел, и сеньора с изжелта-серым лицом и глубоким декольте на груди, где прыгало огромное количество жемчужин, глянула на меня с откровенной ненавистью. Схватив слабо взвизгнувшего кларнетиста, который попытался прикрыть свой драгоценный кларнет, она поволокла его за собой. Но какие-то двое отняли у притихшего кларнетиста инструмент и потащили беднягу в партер, где поднималась новая волна людского неистовства.
Аплодисменты уже тонули в истошных криках, да и кто будет аплодировать, если все, как одержимые, ловили музыкантов, норовя сжать их в объятиях и одобрительно хлопнуть по спине. Вокруг все стонало и грохотало, то тут то там, нарастающий рев вспарывали жуткие вопли, и, похоже, не всегда восторженные, а вызванные физической болью; я сообразил, что в такой давке и беготне запросто покалечить руки и ноги. Я тоже ринулся с опустевшей сцены в партер, туда, к музыкантам, которых растаскивали в разные стороны – кого к ложам, где шла какая-то неясная возня, кого к узким боковым проходам, что вели в буфет. Из лож, вот откуда неслись самые отчаянные вопли, должно быть, там музыканты, задыхаясь в нескончаемых объятиях, пытались вырваться, моля о глотке воздуха. Теперь из партера люди подались к ложам и я, продираясь вперед сквозь кресла, чувствовал, что туда переместился очаг всеобщего исступления, меж тем свет начал быстро слабеть и лица в красноватом мареве были едва различимы, а тела казались какими-то эпилептически дергающимися тенями, скоплением бесформенных масс, которые то сливались, то отлипали друг от друга. Мне почудилось, что я различил серебряную голову Маэстро во второй ложе, совсем рядом со мной, но он сразу исчез, словно его придавили к земле. Возле меня раздался крик, сухой и яростный, и я увидел бегущую сеньору Джонатан, а за ней одну из дочек Эпифании. Обе полезли в толпу возле второй ложи, и теперь не осталось сомнений, что очумевшая женщина в красном с помощью своей свиты именно туда и затащила Маэстро. Докторская дочь подставила сеньоре Джонатан сплетенные пальцы рук и та, словно лихая наездница, уперлась в них как в стремя, и нырнула в ложу. Узнав меня, девчонка что-то крикнула, возможно, попросила помочь и ей, но я отвел глаза в сторону и подался назад, никоим образом не желая вступать в этот дикое состязание, затеянное совершенно обезумевшими от восторга людьми, которые уже пустили в ход кулаки. Кайо Родригесу в драке расквасили нос – вот кто отличился, когда со сцены в партер сбрасывали музыкантов! – и он брел куда-то, шатаясь из стороны в сторону. Окровавленное лицо Кайо не вызвало моего сочувствия, мне даже не было жаль слепого, который ползал на четвереньках и натыкался на партерные кресла, заблудившись в них, как в лесу, где царила симметрия, лишенная каких-либо примет.
Мне уже все было без разницы. Хотелось только узнать, прекратятся когда-нибудь эти безумные крики в ложах, подхватываемые в партере. Но очумелые люди по-прежнему пытались прорваться к ложам, отталкивая в стороны всех и вся. В проходах образовалась страшная толкотня, потому что партерная публика, – а она-то, в основном и пошла на штурм, – пыталась прыгнуть в ложи на манер сеньоры Джонатан. Я все это видел, я отдавал себе отчет во всем, и в то же время у меня не было ни малейшего желания примкнуть к этому общему помешательству. Но мое хладнокровное безучастие рождало во мне странное чувство вины, будто я веду себя самым постыдным, самым непростительным образом на этом скандальном юбилее. Я уже несколько минут сидел один в пустом партере и где-то за пределом моей отстраненности уловил начало спада в отчаянном реве толпы. Крики действительно стали стихать, быстро сошли на нет, и все заполнилось неясными шорохами смущенно удалявшейся публики. Почувствовав, что можно беспрепятственно уйти, я покинул партер, и коридором вышел в фойе.
Какие-то одиночки шли нетвердо, словно пьяные, кто-то вытирал платком руки или лицо, кто-то одергивал пиджак или поправлял воротничок. В фойе некоторые женщины рылись в сумочках, пытаясь выудить зеркало. Одна из них комкала в руке платок со следами крови – должно быть поранилась. Потом я увидел, как выбежали дочери Эпифании, лица у них были обозленные, наверное, не удалось попасть в ложи. Каждая подарила мне столь уничтожающий взгляд, словно вся вина во мне. Я подождал, пока они, по моим соображениям, не выскочат на улицу, и направился к парадной лестнице. Вот тут-то в фойе появилась женщина в красном со своими неизменными спутниками. Мужчины следовали за ней, сбившись в кучку, будто стыдились своих изодранных костюмов. Но женщина в красном двигалась мне навстречу, гордо смотря вперед. И проходя мимо нее, я увидел, как она раз-другой провела языком по губам, медленно, словно облизываясь, провела языком по губам, которые сыто улыбались.