– Экстаз трагедии!
Я подумал, что это неплохо для названия фильма, и прикрыл глаза. Мне, наверно, хотелось уподобиться слепому, единственному человеческому существу среди этого студенистого месива, в котором я вот-вот увязну. И когда я, зажмурившись, увидел маленькие зеленые огоньки, скользнувшие передо мной словно ласточки, первая фраза Пятой симфонии обрушилась на меня ковшом экскаватора и заставила смотреть на сцену. Маэстро был почти прекрасен, – такое тонкое, нервное лицо – и вот он отрывает от земли весь оркестр, гудевший своими моторами в той великой тишине, которая мгновенно оборвала грохот безудержных аплодисментов. Но, честно говоря, мне показалось, что Маэстро несколько поспешил, не дождавшись полной тишины. Первая часть взвихрилась над нашими головами, обдавая жаром воспоминаний, ее символов, ее привычных, прилипчивых та-та-та-там. Вторая часть, прекрасно очерченная дирижерской палочкой, прозвучала так, будто в зале сам воздух занялся пламенем, и это пламя – холодное и незримое, прожигало насквозь. Наверное, никто, кроме меня, не обратил внимания на первый крик, слишком короткий, придушенный… Я расслышал его в мощном аккорде деревянных и меди, потому что девушка, забившаяся в судорогах, сидела прямо передо мной. Крик – сухой, недолгий, словно в истерическом припадке или в последнем сладостном взмыве. Девушка запрокинула голову, касаясь затылком странного бронзового единорога, которыми увенчаны кресла в партере, и с такой силой заколотила ногами по полу, что ее с трудом удерживали сидевшие рядом. Сзади с первого ряда амфитеатра донесся еще один крик и топот ног. Маэстро закончил вторую часть и сразу, почти без паузы перешел к третьей. Меня вдруг взяло любопытство – может ли дирижер слышать эти крики или он отгорожен от них звучащими альтами, скрипками, всем оркестром? А девушка из переднего ряда клонилась все ниже и ниже, и какая-то женщина, наверное мать, держала ее за руку. Я хотел было помочь, но поди – сунься посреди концерта к незнакомым людям, которые сидят в другом ряду. У меня мелькнула мысль призвать на помощь сеньору Джонатан, женщины более находчивы, поймут, что надо делать в подобных случаях. Но сеньора Джонатан не отрывала глаз от спины Маэстро, она вся утонула в музыке. Мне показалось, что у нее под нижней губой, на подбородке что-то блестит.
Внезапно впереди встал во весь рост какой-то сеньор в смокинге и его могучая спина целиком заслонила Маэстро. Странно, вот так встать посреди концерта! Ну а дикие вскрики или полное равнодушие публики к этой припадочной девушке? Разве не странно? Меня вдруг привлекло красное пятно в самом центре партера, ну конечно, та самая женщина, что в антракте бежала к сцене. Теперь она шла медленно, и хоть держалась прямо, похоже, не шла, а подкрадывалась, ее выдавали шаги, медленные, гипнотизирующие – вот-вот изготовится и прыгнет. Она неотрывно смотрела на Маэстро и мне удалось поймать шалый блеск ее глаз. Какой-то мужчина, выбравшись из своего ряда, устремился вслед за ней, у пятого ряда возле них оказалось еще трое. Приближался финал симфонии, в зал уже врывались его первые мощные аккорды; волей Маэстро они обретали великолепную строгость и отточенную завершенность, будто разом высеченные скульптурные формы, высокие колонны, белые и зеленые, Карнак[9] , сооруженный из звуков, по нефу которого шаг за шагом осторожно продвигались женщина в красном и ее спутники.
Между двумя мощными взрывами оркестра я снова различил крик, вернее вопль, вроде бы из ложи справа.
И вместе с ним прямо в музыку врезались аплодисменты, не сумевшие удержаться какую-то малость, будто в любовном буйстве вся публика, эта огромная самка, не дождалась пока оркестр дойдет до последнего вершинного вздрога, и с нестерпимо томящими всхлипами, извиваясь от страсти, отдалась своему наслаждению. Глубокое кресло мешало мне обернуться назад, где – я это чувствовал, – нарастало что-то грозное, надвигалось, как бы вослед женщине в красном с ее соучастниками, которые уже подбирались к подиуму как раз в ту минуту, когда Маэстро, точь-в-точь, как тореро, ловко всаживающий шпагу в загривок быка, вонзил дирижерскую палочку в последнюю звучащую стену, и обессилено качнулся вперед, будто его боднула финальная волна звенящего воздуха. Когда он выпрямился, весь зал стоял, и я – тоже. Все пространство обернулось вдруг огромным стеклом, которое мгновенно было разбито вдребезги острейшими копьями аплодисментов и воплей, превращаясь в невыносимо грубую, взбухающую и одновременно исполненную каким-то величием массу, которая напоминала бегущее стадо буйволов или что-то в этом роде. Отовсюду в партер набивались люди, и меня мало удивили двое мужчин, спрыгнувших в проход прямо из ложи. Взвизгнув, точно придавленная крыса, сеньора Джонатан вырвала наконец свои телеса из кресла и, протянув руки к сцене, уже не кричала, а вопила от восторга, не закрывая рот ни на минуту. Все это время Маэстро позволял себе стоять спиной к публике, и, видимо, с одобрением смотрел на своих музыкантов. Но вот он неторопливо повернулся и удостоил зал легким поклоном. Лицо его было совершенно белым, до предела измученным, я успел подумать (в сумятице ощущений, обрывков мыслей, образов, мгновенных вспышках того, что кружилось передо мной в этом аду беснующегося зала), что еще чуть, и он потеряет сознание. Маэстро поклонился во второй раз и посмотрел направо, где на сцену вскарабкался тот самый сеньор, белобрысый, в смокинге, а за ним еще двое. Мне показалось, что Маэстро сделал какое-то странное судорожное движение, намереваясь сойти с подиума, и тут я понял, ему что-то мешает шагнуть вниз. Ну да! Женщина в красном вцепилась в его правую лодыжку. Закинув голову, она надрывно орала, я, по крайней мере видел ее разинутый рот. Орала, как все, и, не исключено, как я сам. Маэстро уронил палочку и отчаянно дернулся в сторону, что-то крикнув, но что – не разобрать. Один из спутников женщины обхватил другую лодыжку Маэстро, и тот обернулся к музыкантам, словно взывая о помощи. Музыканты, повскакавшие с мест, натыкались под слепящим светом софитов на брошенные как попало инструменты. Пюпитры колосьями полегли на пол, потому что на сцену с двух сторон лезли и лезли ошалелые мужчины и женщины; их набралось столько, что уже нельзя было различить: кто из них – музыканты. Вот почему бедный Маэстро, увидев, что сзади на подиум лезет какой-то человек, подался к нему в надежде, что тот расправится наконец с этими безумцами, вцепившимися в него намертво. Поняв, что это вовсе не оркестрант, бедняга отшатнулся в ужасе, но поздно – мужчина уже цепко схватил его за талию. Я видел, как женщина в красном распялила руки, взывая к нему, и вот тут Маэстро исчез в пучине очумевших людей, которые уволокли его со сцены и потащили куда-то. До этой минуты я смотрел на все с каким-то хладнокровным ужасом, чувствуя себя то «над», то «под» тем, что творилось, но внезапный крик справа, – пронзительный, режущий – отвлек меня от толпы.Яувидел слепого – он поднялся во весь рост и, размахивая руками, как мельничными крыльями, похоже, что-то выплакивал, вымаливал, выпрашивал.
Ну хватит: я больше не мог оставаться наблюдателем и, уже чувствуя себя причастным к этому беснованию меломанов, помчался к сцене.