- Поди, еще нерпу хлестанул, - сказал Братка и поковырял в зубах травинкой.
Оказалось, что в устье реки скопилась целая колод, прямо-таки непомерное количество тюленей.
- Башки повысовывали - воды не видно, - сформулировал Толик.
- Это где это, это как? - зашевелился безучастный до этого дед.
- Рыба там, - убежденно догадался Братка.
Они вышли к широкому километровому устью Китама и там на песчаных отмелях в мелких отголосках морской волны сделали два замета. Оба оказались пустыми. Тюленьи головы, как клавиши, высовывались, исчезали в воде, исполняя какой-то известный им ним ритм возмущения.
- А вы, ребята, не унывайте, - сказал дед. Шесть тонн на ледник сдали на новом месте, на незнакомой реке. Мы сейчас опять контрольные сеточки поставим, будем следить. А пока у меня другое средство есть. Чтобы не скучать. - Дед хохотнул тоненько. Взрывать кто-нибудь умеет?
- Детонаторы есть? - спросил Славка. - Я умею.
- Все у меня, Слава, есть, - сказал дед. - И рыба сейчас есть, в омутах наверху много осталось.
- Зар-ряд заложить поб-болыше, ух! - вздохновенно помечтал Толик. Остальные молчали.
- Закон это дело запрещает, дед Дмит Егорыч, заинтересованно сказал Федор. - Как насчет закона?
- Так, Федя, ведь закон с умом применять надо. Глупая река, бесполезная, зря пропадает рыба. Мы как тот чукча с тряпочкой. - Дед даже помигал для убедительности. - Закон почему глушить запрещает? Много рыбы тонет зазря. А мы ниже по течению сеточки поставим - и ни одна рыбка зря не уйдет...
- И выше тогда надо сеть ставить, - сказал Братка. - Которая живая, та вверх побежит.
- Правильно и это, - сказал дед.
- Зар-ряд поб-больше...
- Так как насчет закона, дед? - упрямо спросил Федор, и Глухой, который следил все время за ним преданным взглядом, тут же посмотрел на деда, что скажет на это лучезарный старик...
- Я-то ведь не уговариваю, - сухо ответил дед. - Мне-то сказали: "Вот тебе река сверху донизу, лови рыбку, корми район". Я ловлю. А как - мне не сказали. На новом месте всякое бывает. Везде так.
- И я не возражаю, - непонятно сказал Федор. - Мне только интересно было, как это получается у тебя с законом, дед?
Они сидели на берегу с перепачканными коричневой тюленьей кровью лицами, в драных телогрейках, и ветер соленых прибрежных озер нес запах серы и вопли чаек.
- Есть афоризм, - сказал Санька, - монета запаса не имеет, - сказал, и выплыла перед ним на мгновение мертвая ухмылка Пал Давыдыча. - Ерунда, кто здесь чего заметит? Тут атомную бомбу взорви, никто не узнает.
- Молчи, москвич, - сказал Федор. Санька хотел съязвить что-либо насчет свободы слова, но наткнулся на Федоров взгляд и смолк.
Федор.
Известность Оспатого Федора носила сугубо специальный характер: его знали и почитали в мире северных лагерей заключения. Знал его по тем временам и Славка Бенд. Начало его лагерной "карьеры" было простым: шестнадцатилетним парнем познакомился он с обаятельными взрослыми дядями и почему-то не отказался оказать им услугу: постоять ночью в переулке, пока они будут заниматься своим делом. Но дело, которое затеяли дяди, получилось серьезным, с двумя убийствами, и Федору, несмотря на молодость и незначительную роль, дали серьезный срок. Было это в те времена, когда не особенно дорожили судьбой отдельной личности. Уголовная верхушка первого его лагеря отнеслась с интересом к столь молодому, но уже серьезному, многообещающему пареньку. Дело с убийствами, за которое он попал, здесь знали, истинную же роль Федора разъяснить никто не мог, ибо обаятельные дяди были приговорены к высшей мере наказания. Через три года группа отпетых уголовников решила устроить побег. Предложили войти в компанию и Федору. Побег кончился неудачей, Федору прибавили срок.
Вот тогда-то и созрела у него идея: удрать во что бы то ни стало. Один раз его поймали через месяц, три раза план раскрывали в самый решающий момент. Каждый раз он получал новую добавку. Амнистии проходили мимо него, ибо он уже приобрел славу рецидивиста. Весь лагерный мир с интересом следил за единоборством Федора с начальством, ибо для Федора это была игра в кошки-мышки со смертью. Любой конвойный мог да и обязан был влепить ему пулю в затылок при какой-нибудь очередной попытке. Шел год за годом, Федор давно уже считался настоящим уголовником "в законе", и его относили к заправилам внутренней лагерной жизни, хотя он никогда не участвовал в подлостях, которые творила воровская верхушка над беззащитна "серятиной", но и никогда не преступал пресловутом воровского кодекса чести. Его неоднократно переводили из лагеря в лагерь, и лагерное начальство тоже относилось с определенным уважением к нему, ибо этот большеголовый мрачный заключенный предпочитал честную борьбу, предупредив, что все равно сбежит.
Шел семнадцатый год его жизни за колючей проволокой, с маниакальным упорством Федор готовил очередной побег, и вдруг его энергия растворилась в пустоте: он получил амнистию. Какая умная голова ему ворожила, он не знал, ибо ни одного родственника в живых на воле уже не было. Амнистия Федора ошеломила ибо он потерял почву под ногами. Исчез смысл жизни.
В бессонную последнюю ночь он действительно впервые подумал, что на четвертом десятке жизни ничего о ней не знает. Он насмотрелся такого, что хватит десять жизней, и не знает о жизни ничего. Он приобрел специальное знание людей и в то же время боялся людей с воли, этих безукоризненных белоснежных почитателей законов, для спокойствия которых Федор ее семнадцать лет сидел за колючкой. Он был угрюм и угрюмостью скрывал болезненное самолюбие. Больше всего он боялся, что в первом же учреждении, куда он придет устраиваться на работу, ему швырнут в лицо документы и скажут презрительно "зек".
Перед освобождением начальник колонии вызвал его и спросил:
- Опять ко мне попадешь?
- Нет, - сказал Федор. - Хочу посмотреть другое.
- Верю, - сказал начальник. - Тебе верю.
С Севера Федор решил не уезжать, а просто пожить где-либо в тишине, присмотреться, понять свое место этом новом мире. Так Федор очутился в промысловой избушке Глухого.
До того как появился Оспатый Федор, Глухой жил один. Он родился на Колыме в семье промысловика, потомка древних казаков, был мал ростом, сухощав и имел изрядную примесь якутской и чукотской крови. Работа промысловика по сути своей является творчеством. Глухой был плохим промысловиком, как, допустим, бывает незадачливым радиотехник или водопроводный слесарь. Возможно, повлияло то, что еще в детстве он не смог справиться с озверевшей упряжкой и на полном ходу врезался в дерево, после чего оглох полностью на одно ухо. Глухой относился к людям как к людям, а к жизни своей как к естественной жизни человека. Он так и не успел жениться - вещь для полярного охотника немыслимая - и был бессловесно рад, когда к его крохотной избушке поселился Федор. Он поверил и Федора и сразу беспрекословно подчинился ему. Позднее в избушке появился Братка. Федор по-своему отплатил безответному Глухому, добившись договора на сбор плавникового леса для крупной экспедиции в ста километрах к югу от них. Лес в экспедицию возили за несколько сот километров из портового поселка, а здесь, по здешним масштабам, рядом, гнили на берегу штабеля плавниковых бревен. Федор как-то с разу уразумел это и сказал проезжему трактористу. Начальник экспедиции оценил идею, подписал договор и пригнал в помощь на целое лето трактор ДТ-54. За рычагами ДТ-54 сидел Братка, чукотский человек.