– А чего в него смотреть? Ты ведь уже смотрел в прошлый раз, – равнодушно скажет актриса Маша.
– Я еще хочу! – облизнется маленький бербер и с трудом выдавит из себя: – Десять апельсинов, десять яблок, десять – всё!
– Ладно, пока, малыш! – скажет ему Машенька и потреплет мальчугана по смуглой щеке.
– Двадцать – всё! – прошепчет берберенок.
– Пока! Пока! – засмеется Машенька и сделает ему ручкой.
– Пятьдесят – всё! – с закипевшими в уголках черных глаз слезинками яростно воскликнет купец.
– Сто, – небрежно ответит Машенька и протянет ему бинокль. Рука ее повисает в воздухе, купец медлит с ответом… Тогда она поворачивается и уходит.
– Хорошо! Хорошо! – кричит ей вдогонку маленький бербер в малиновой феске, белой накидке и голубых шароварах. – Сто! Сто!
Сделка состоялась. Купец разглядывает в восемнадцатикратный морской бинокль свою любимую родину, а вся Машенькина рота угощается фруктами прямо из корзин – кто там их будет теперь считать, эти фрукты! Ах, как сладко в лютую жару очистить пахучую, маслянистую кожуру апельсина и вонзить молодые зубы в сочную, сладкую, освежающую мякоть!
Если смотреть в бинокль на улочки и закоулки нижнего лагеря Сфаят, то хорошо видны не то что серые дощатые бараки беженцев, а и каждая курица, купающаяся в пыли. Кур и гусей в Сфаяте великое множество, и это понятно: они и яйца, они и мясо, они и пух, и перо, да и ухода особого не требуют. Есть в Сфаяте и многочисленные вольеры с кроликами, и свои козы, и овцы, и коровы, еще бы – столько людей надо прокормить! Есть здесь и своя пошивочная мастерская, где шьют все – от формы для кадетов и гардемаринов до вечерних платьев для модниц Бизерты: наши русские дамы оказались замечательными рукодельницами, они и шили, и вышивали, и вязали самым чудесным образом. Была в Сфаяте и обувная мастерская, и прачечная при собственной бане, и переплетная мастерская, где переплетали старые книги и новые тетради для Морского корпуса, была и своя литография, в которой издавались, если можно сказать так громко, учебные курсы преподавателей Морского корпуса. Настоящих учебников не было и в помине, так что преподавателям пришлось написать по памяти и курсы русского языка, и литературы, и истории, и навигации, и баллистики, и высшей математики, и физики, и электротехники, и химии, и биологии, и многого другого. К счастью, уровень подготовки педагогов Морского корпуса был настолько высок, что их выученики потом блистали в лучших высших учебных заведениях Европы и Америки и многие стали со временем выдающимися инженерами, мореплавателями, архитекторами, как, например, маленький Тузенбах и прочая, и прочая… Еще в литографии печатался журнал "Бизертинский морской сборник" – отчет перед вечностью об их житье-бытье… Чего стоили одни названия его статей:
"Варфоломеевская ночь в Севастополе 23 февраля 1918 г. (Из воспоминаний очевидца.)"
"Морской центр в Сибири (1918—1919)".
"Краткая история о действиях Отдельного морского учебного батальона (армия адмирала Колчака, 1919 г.)".
"Нападение английских катеров на Кронштадт ночью 8 августа 1919 г."
"Страницы Русского флота (очерк о подводной лодке «Тюлень» белого Черноморского флота, октябрь 1918 – апрель 1920 гг.)".
"Каспийская военная флотилия в период Гражданской войны 1920—1921 года".
"На эскадре (сведения о личном составе, приказы, хроника событий)".
"Наблюдения над течением в Югорском Шаре и их обработка (июнь 1919 г., ледокол "Иван Сусанин")".
"Электромагнитный способ подъема затонувших судов"[43].
…и так далее. Только из одних этих названий понятно, что "Бизертинский морской сборник" был не просто хроникой жизни колонии (что ели, как спали, кто что сказал, какая была погода), но хроникой работы ума и души изгнанников, хроникой их служения русскому флоту в далекой и жаркой Тунизии. Редакция "Бизертинского морского сборника" помещалась на подводной лодке «Утка», а редактировал сборник ее командир капитан второго ранга Нестор Александрович Монастырев[44].
В бумагах Марии Александровны и по сей день сохранился первый номер "Бизертинского морского сборника" с редакционным вступлением, которое все кадеты и гардемарины корпуса знали наизусть, как "Отче наш", потому что учили его на уроках русской истории; оно было написано на больших листах картона крупными буквами и висело в каждом классе:
"Смутное время погрузило нас в самую глубину национального позора, но мы твердо уверены, что спустя немного столь же высока будет волна национального подъема. Нам на долю выпали тяжкие испытания, но наш долг выдержать их с достоинством и из смутного времени вынести чистыми заветы Великого Петра и своих незабвенных учителей.
Ушаков, Сенявин, Лазарев, Нахимов, Бутаков, Макаров и Колчак – вправе требовать этого от нас, на чью долю выпадет тяжкая работа по созданию флота"[45].
Постановка пьесы "Три сестры" была приурочена ко дню Святителя Павла Исповедника – морскому празднику, который издавна почитался в русском флоте. По новому стилю праздник падал на 6 ноября, к этому дню и готовились. Ждали многих высоких гостей из Туниса, губернатора Бизерты и даже, по слухам, самого маршала Петена, еще недавнего главнокомандующего французской армией, прославленного на весь мир в битве с немцами героя Вердена[46]. Интересы Франции в Северной Африке были так велики, что пребывание в Тунисе с инспекционной поездкой столь знаменитого полководца никого не удивляло.
Петена очень любили в Морском корпусе: ведь это он велел вернуть русским их оружие, и теперь в пирамидах стояли настоящие винтовки, а не деревянные муляжи. Петен уже бывал в корпусе и нашел его состояние отличным: "Мы должны вас считать беженцами, но мы видим в вас образцовую воинскую часть". Вот и теперь его ждали как признанного корифея военного дела и готовились к его приезду по всем правилам флотской службы. Служитель библиотеки корпуса даже подготовил несколько французских книг о полководцах с тем, чтобы прославленный маршал оставил на них свои автографы.
Машенька давно уже выговорила себе право ходить в мужском кадетском обмундировании, поскольку женское не было предусмотрено флотской службой. В брюках, в матроске, в тельняшке, в общих для всех «танках» на ногах она выглядела залихватски прелестно, тем более что она не обрезала волосы, а носила косы: то укладывала их под бескозырку короной, а то и выпускала на плечи. "Распустила Маня косы, а за нею все матросы!" – веселились при виде нее самые младшенькие кадеты, мелюзга хихикала и дразнилась, а старшие их собратья по Морскому корпусу смотрели вслед Маше как завороженные, смотрели на нее, словно на явление природы, прекрасное и таинственное…
В дверь кабинета постучали, она тут же открылась, и в комнату к Мари вкатились крохотные Муса и Сулейман, а следом за ними вошла улыбающаяся Хадижа.
– Ах вы мои красавцы! – вставая с тахты, восторженно приветствовала их Мари. – Здравствуйте, дети!
– Здра! – вразнобой отвечали маленькие черноглазые ангелята в белых пелеринках.
Мария подхватила на руки сразу обоих и расцеловала их смуглые чистенькие мордашки.
– Хотят к тебе. Все время Фатиму просят. Все время меня просят! Любят они тебя! Дети знают, какой человек хороший, а какой плохой. Хочешь таких?
– Хочу, конечно, – искренне ответила Мария, – но пока Бог не дал.
– Ты слишком переборчивая невеста, – сказала Хадижа с укором.
– Да. Мне не все равно от кого… Ты знаешь, дорогая Хадижа, на свете так много женщин, которые родят детей от тех, которых не то что не любят, но даже и не уважают, а бывает так, что и ненавидят всей душой.
– Я знаю, – печально проговорила Хадижа, – я сама такая, моя мама ненавидела моего отца всю жизнь, и день его смерти стал для нее днем избавления.
А злой сирокко все выл, все царапался, все скребся о деревянные ставни, подбитые войлоком.
– Стол накрыт, – сказала Хадижа, – пойдем покушаем, а малыши уже ели.
Господин Хаджибек уехал по делам в Италию, а без него обе жены и Мари обедали в малой столовой, без прислуги, по-свойски. Младшая жена Фатима с удовольствием подавала за столом, она была умелой, ловкой, как сказали бы русские, сноровистой, спорой хозяюшкой, и ей очень нравилось, что всё в ее руках делается как бы само собой, без малейшей натуги, да и компания была ей по душе.
– Я никогда не задумывалась, какая разница, от кого родить ребенка, – сказала Хадижа, видимо, помнившая все время об их недавнем разговоре с Мари. – А ты, Мари, мудрая, может быть, ты и права…
– Вряд ли, дорогая Хадижа… Гутта фортунэ прэ долио сапиэнциэ (Cutta for-tunae prae dolio sapientiae). Это по-латыни: "Капля счастья лучше бочки мудрости".
Младшая жена Фатима торопливо потупила страстно блестящие черные глаза и чуть облизнула полную верхнюю губку с легчайшим пушком на ней. Видимо, Фатиме было что сказать, но она не считала себя вправе вмешиваться в разговор старших, бездетных женщин.
Ползавшие по ковру возле стола маленькие Сулейман и Муса что-то не поделили и с ором вцепились друг в дружку. Фатима дала обоим по попке, подхватила их на руки и унесла в детскую.
Обед был очень вкусный, но есть не хотелось – сирокко так выл и так нудился за окном, что ничего не хотелось.
– Ладно, дорогие девочки, – сказала Мари, – пойду к себе в кабинет, поваляюсь на тахте с русской книжкой. Так сколько дней еще будет дуть этот ветер? – обратилась она к Фатиме.
– Девять, всего девять дней! – радостно ответила Фатима. – Всего девять!
– Девять – мое любимое число, – сказала Мари. – Пока, до вечера!
В кабинете Мари прилегла на жесткую тахту, застеленную львиной шкурой, взяла в руки томик пьес Чехова…
"…Вы такая бледная, прекрасная, обаятельная… Мне кажется, ваша бледность проясняет темный воздух, как свет…" – говорил ей (Ирине) маленький барон Тузенбах, ухудшенный гримом. Говорил и… к ужасу режиссера, не заикался! Всегда заикался, на генеральной репетиции заикался, а на премьере маленький Тузенбах, с широкими бровями и скошенным лбом, вдруг перестал заикаться и говорил так чисто, с такой звенящей нотой в голосе, как будто бы шел по канату, натянутому над пропастью… Еще чуть-чуть – и сорвется, еще чуть-чуть… Но он так и не запнулся ни разу.
"Эх, что ни говори, а время было сказочное! – вздохнула Мари, потягиваясь всем телом на гладкой львиной шкуре. – Изгнание изгнанием, а юность юностью!" Как писал ее любимый поэт Алексей Константинович Толстой: "О, жизнь! О, лес! О, солнца свет! О, юность! О, надежды!" По правде говоря, печалиться об изгнании им было некогда: днем по восемь часов занятий в классах за железными столами, свезенными с кораблей, за досками, испещренными мелом: дифференциальными исчислениями, чертежами, формулами; а ближе к вечеру еще по два часа занятий физическими упражнениями: гимнастика, стрельба, бег, плавание, рукопашный бой. В бумагах у Мари, среди множества других фотографий, есть и такая, на которой сняты малыши самой младшей роты (некоторым из них не больше пяти-шести лет), изготовившиеся к рукопашному бою. Все они в белых матросках, коротких белых штанишках, с ними офицер в белой форме, и среди мальчишек одна девочка в матроске и в белой юбке, лет десяти – значит, кроме нее, Марии, была в кадетском корпусе и еще какая-то девочка? Но кто?
Да, время в Морском корпусе было спрессовано наставниками так, что на хандру не оставалось у воспитанников ни минутки. Чего только стоили учебные походы по Бизертинскому озеру на паруснике «Моряк»! А вылазки в пустыню: за цветами и травами для гербария, за змеями, тарантулами, сколопендрами, скорпионами, бабочками для коллекций биологического кабинета! С тех самых пор Мари не только не боялась пустыни, но любила ее. Дядя Павел подарил биологическому кабинету два микроскопа из своей коллекции, так что они уж рассмотрели всё капитально! Случалось, раскапывали в барханах скелеты верблюдов, и лошадей, и даже человеческие скелеты, многие из которых, по мнению их биолога, пролежали в пустыне сотни лет. Особенно удивительная находка ждала их вблизи руин древнего Карфагена. Там они откопали скелеты женщины и ребенка. Женщина прижала к груди ребенка, так они и остались в веках. Биолог определил, что женщине не больше семнадцати-восемнадцати лет, а ребенку около годика. Они сфотографировали свою находку множество раз, а потом по этим фотографиям в точности уложили скелет и скелетик у себя в биологическом кабинете на стенде, в закрытой витрине под стеклом, и назвали "Карфагенская мадонна".
Морской корпус и все сопутствующие ему гражданские лица готовились к празднику загодя и с большим размахом. Только ужин во внутреннем дворе цитадели предполагался на шестьсот персон. Порядок празднования определили следующий: в семь часов вечера спектакль "Три сестры", потом ужин при свечах и бал до утра. Гости стали съезжаться к шести. Французская администрация протектората и тунизийская знать прикатывали на «рено» или «ситроенах», а эксцентричная губернаторша Бизерты Николь Дживанши прискакала на белом коне; в алой амазонке и алой шляпе с алой вуалеткой она смотрелась необычайно свежо и молодо, глядя на нее никто бы не предположил, что даме уже под сорок. Губернаторшу сопровождал молодцеватый рыжеусый адъютант на вороной кобыле.
Машенька пропустила не только приезд Николь Дживанши, но и самого легендарного маршала Петена, которого встречал почетный караул Морского корпуса. Машенька занималась с портнихой своим сценическим нарядом. Белое платье было не только узко в спине, но и адски жало в проймах.
– Я руки не могу поднять! Что вы наделали? Что теперь будет! Зачем вы без меня ушили? – едва не плакала Машенька.
– Ничего, растачаем. Растачаем, не переживай! – успокаивала ее грузная седая жена капитана второго ранга, ответственная за ее белое платье. – Давай, снимай, растачаем!
Они возились с платьем до второго звонка колокольчика, в который звонил специально отряженный кадет. Наконец Машенька кое-как влезла в платье и пунцовая, взвинченная еле-еле успела за кулисы к двум другим сестрам – Маше (тете Даше) и Ольге, которую играла жена режиссера спектакля, долговязая дама не первой молодости, играла, кстати сказать, замечательно
Убранный по стенам цветами и травами, благоухающий крепостной ров был полон зрителей; в импровизированной ложе сидели старшие офицеры корпуса, маршал Петен, губернаторша Николь Дживанши со своим сухоньким, седеньким, неопределенного возраста мужем генерал-губернатором, другие знатные гости.
Зажглись направленные сверху на сцену снятые с кораблей прожектора, пошел занавес, и вот они – три сестры – в черном, в синем и в белом платьях, под небом Африки…
– А эта девушка в белом довольно хорошенькая, – наклонился к Николь маршал Петен, который в свои шестьдесят с гаком был бодр телом и духом и не отказывал себе в удовольствии поухаживать за женщинами.
– Хорошенькая? Да как у вас язык поворачивается, маршал? – порывисто прошептала кокетливая Николь. – Она не хорошенькая, она настоящая красавица! Какое лицо! Какие линии тела! Вы уж мне поверьте, я кое-что понимаю!
– Охотно верю. Вы ведь сама красавица, вам видней, – грубо польстил Анри Петен и слегка коснулся обнаженной полоски на ее руке – между перчаткой и платьем.
Неожиданно в воздухе пахнуло гусиными шкварками. Такой знакомый русскому нюху аромат становился все гуще, все ядренее – приготовления к пиршеству шли в цитадели полным ходом, и запахи кухни наконец доплыли до рва – театрального зала, наплыли и заполнили его весь сверху донизу.
– А жареные гуси – мастера пахнуть! – в полной тишине, негромко, но очень внятно произнес известную чеховскую фразу Вершинин (дядя Паша), стоявший за кулисами, невидимый из зала.