Когда часовой дал очередь из автомата, красноармеец уже находился в нескольких метрах от сложенного сена, успел бросить бутылку горючей жидкости в один из стогов и упал мёртвым. Немецкие танки, броневики и танкетки, стоявшие на площади, освети-лись красно-жёлтым пламенем горевшего сена. И тотчас же с дистанции в шестьсот метров от-крыли огонь гаубицы. Артиллеристы видели, как из длинного сарая-казармы выбегали немецкие солдаты.
– Эх, пехота запаздывает, – сердито сказал Румянцев комиссару дивизиона Невтулову.
Но вскоре красная ракета дала сигнал атаки. Сразу же умолкли пушки. Был миг тишины, когда лежавшие люди вставали с земли, и по тёмной роще, по несжатой пшенице пронеслось протяжное, негромкое, прерывистое «ура». Это пошли в атаку роты Бабаджаньяна. Зарокотали станковые пулемёты, рассыпчато разносился треск винтовочных выстрелов. Бабаджаньян взял из рук связиста телефонную трубку. До слуха дошёл идущий из боя голос командира первой роты:
– Ворвался на окраину деревни, противник бежит. Бабаджаньян подошёл к Богарёву, и ко-миссар увидел в чёрных пламенных глазах командира батальона слёзы.
– Бежит противник, противник бежит, товарищ комиссар, – сказал он с придыханием. – Эх, отрезать бы их можно было, мерзавцев! – закричал он. – Не туда Мерцалов кочетковский батальон поставил! Зачем в затылок, во фланг надо бы.
С наблюдательного пункта они видели, как немцы бежали с окраины в сторону площади. Многие из них были не одеты, несли в руках оружие и свёртки одежды. Длинный сарай-казарма пылал весь, пылали стоявшие на площади танки, огромный высокий дымный костёр живой красной башней поднимался над автоцистернами с горючим. Среди солдат можно было заметить фигуры офицеров, кричавших, грозивших револьверами, тоже бегущих. «Вот она, внезапность», – думал Богарёв, всматриваясь в толпы солдат, мечущихся среди построек.
– Пулемёты, пулемёты вперёд! – закричал Мерцалов и побежал в сторону стоявшей в ре-зерве роты. Вместе с пулемётчиками он вошёл в деревню.
Немцы отходили по большаку в сторону деревни Марчихина Буда, находившейся в девяти километрах от совхоза. Многие танки и броневики ушли, раненых и убитых немцы успели уне-сти.
Уже рассвело. Богарёв осматривал сгоревшие немецкие машины, пахнущие жжёной крас-кой и маслом, щупал ещё не остывший мёртвый металл.
Красноармейцы улыбались, смеялись. Смеялись и шутили командиры. Даже раненые воз-буждённо рассказывали друг другу бескровными губами о ночном бое.
Богарёв понимал, что этот внезапный, торопливо подготовленный налёт на совхоз – ма-ленький эпизод в нашем долгом отступлении. Он чувствовал душой громадность потерянного нами пространства, всю тяжесть потерь больших городов, промышленных районов, трагедию миллионов людей, оказавшихся под властью фашистов. Он знал, что за эти месяцы нами поте-ряны десятки тысяч деревень, и в эту ночь возвращена лишь одна. Но он испытывал безмерную радость: ведь он видел своими глазами, как немцы бежали во все стороны, он видел их крича-щих, перепуганных офицеров. Он слышал громкую весёлую речь красноармейцев, он видел слёзы радости на глазах командира из далёкой Армении, когда бойцы отбили у немцев дере-вушку на границе Украины и Белоруссии. Это было крошечное зерно великого дерева победы.
Пожалуй, он единственный в полку по-настоящему знал положение, в котором находились войска, произведшие ночной налёт. Напутствуя его, дивизионный комиссар сказал:
– Надо держать, держать до последнего. – Он видел карту в штабе фронта и ясно представ-лял себе задачу полка: держать большак, проходящий у совхоза, и не давать немецким частям пробиться к шоссейной дороге в тыл отходящей армии. Он знал, что полку предстоит нелёгкая судьба.
В семь часов утра налетели немецкие бомбардировщики.
Они появились внезапно из-за леса. «Воздух!» – закричали часовые.
Пикировщики, нару-шив строй звеньев, построились в кильватерную колонну, затем замкнули круг так, что ведущий самолёт вышел в хвост последнему ведомому, и, медленно, внимательно рассматривая землю, каруселью закружились над совхозом. Это томительное и страшное кружение длилось минуты полторы. Люди на земле, точно во время игры в прятки, пригнувшись, перебегали из одного укрытия в другое. «Лежать, не бегать!» – кричали командиры. Внезапно ведущий самолёт перешёл в пике, за ним другой, третий, завыли бомбы, чугунно-потрясающе ударили разрывы. Чёрный дым, разорванная в ключья земля, пыль заполнили воздух. Лежащие старались плотней прижаться к земле, используя каждое углубление почвы, их словно вдавливало в землю визгом бомб, грохотом разрывов, воем моторов выходящих из пике самолётов.
Один из лежащих на земле бойцов приподнялся и начал стрелять по пикировавшим маши-нам из автомата. Это был Игнатьев.
– Что ты делаешь, какого чорта демаскируешь нас, прекратить немедленно! – закричал си-девший в щели Мышанский.
Но боец, не слыша, продолжал стрелять.
– Я приказываю прекратить стрельбу! – крикнул Мышанский. Совсем близко от него за-строчил второй автомат. – Кто там ещё, какого чорта!.. – крикнул Мышанский, оглядываясь, и внезапно запнулся. Стрелял комиссар Богарёв…
– Бомбёжка ничего не дала немцам, – говорил начальник штаба полка, – подумайте, утю-жили тридцать пять минут, скинули с полсотни бомб результат – двое легко раненных да разби-тый станковый пулемёт.
Богарёв вздохнул, когда начальник штаба сказал о ничтожных результатах бомбёжки. «Нет, – подумал он, – результат не так уж ничтожен, – опять люди говорят негромко, опять глаза скучные, тревожные, – то драгоценное настроение исчезло».
В это время подошёл Козлов. Лицо его словно похудело и было покрыто тем тёмным налётом, который носят на лицах люди, выходящие из боевого пекла. Копоть ли это пожаров, дым ли разрывов, мелкая ли пыль, поднимаемая волной воздуха и смешанная с трудовым потом битвы, – бог его ведает. Но после боя лица всегда худеют и темнеют, становятся строже, глаза – спокойней и глубже.
– Товарищ командир полка, – доложил он, – пришёл Зайцев из разведки. В Марчихину Бу-ду прибыли германские танки, насчитал он штук до ста. Машины в большинстве средние, но есть процент тяжёлых.
Мерцалов поглядел на нахмурившиеся лица командиров и сказал:
– Вот видите, товарищи, как мы удачно стали немцу, что называется, поперёк горла.
И он ушёл в сторону совхозной площади.
Красноармейцы копали окопы вдоль дороги, рыли ямы для истребителей танков.
Красивый и нагловатый Жавелёв негромко спросил у Родимцева:
– Верно, Родимцев, ты первый на склад немецкий ворвался? Там, говорят, часов сто дюжин было?
– Да, уж добра не то что внукам, правнукам бы хватило, – сказал Родимцев.
– Взял на память чего-нибудь? – подмигнул ему Жавелёв.
– Что ты, ей-богу, – испуганно сказал Родимцев, – мне натура не позволяет, мне отврати-тельно к его вещам прикоснуться. Да и зачем брать – я веду свой смертный бой.
Он оглянулся и сказал:
– А Игнатьев-то, Игнатьев – мы раз ударили лопатой, он три. Мы вдвоём один окоп, а он один два выкопал.
– И поёт ещё, сукин сын, – сказал Седов, – и ведь двое суток не спал.
Родимцев прислушался, поднял лопатку.
– Ей-богу, поёт, – весело сказал он, – что ты скажешь!
VIII. Марчихина буда
Мария Тимофеевна Чередниченко, мать дивизионного комиссара, темнолицая семидесяти-летняя старуха, уезжала из родной деревни. Соседи звали её ехать днём, но Мария Тимофеевна собралась напечь на дорогу хлеба, он должен был поспеть лишь к ночи.