Как-то повар спросил, интересна ли эта толстая книга. «Стоющая», – сказал Клюхин, – из еврейской жизни.
На рассвете с сеновала спускался Самарин, и Лядов шёл к нему навстречу с кувшином и полотенцем. Он лил холодную колодезную воду на поросшую рыжим пухом шею маленького генерала и спрашивал:
– Хорошо спали, товарищ генерал-майор? Сегодня ночью немец всё бил трассирующими из леса.
Самарин был неразговорчивый и суровый человек. Он не знал страха на войне и часто приводил в отчаяние Лядова, отправляясь на самые опасные боевые участки. Он ездил по полям сражений с хозяйской неторопливой уверенностью, появлялся на командных пунктах полков и батальонов в тяжёлые минуты боёв. Он ходил со всеми орденами и с золотой звездой на груди среди рвущихся мин и снарядов. Приезжая в дерущийся полк, он сразу же в хаосе звуков разры-вов и стрельбы, в дыму горящих изб и сараев, в пёстрой путанице перебежек, движения наших и вражеских танков улавливал стержень боевой обстановки. Командиры дивизий, полков, батальонов хорошо знали его отрывистый голос, не знавшее улыбки, часто казавшееся мрачным и недобрым большеносое лицо. Сразу же, появившись в полку, он заслонял собой и грохот орудий, и огонь пожаров, вбирал в себя на минуту всё напряжение боя. На командном пункте он оставался недолго, но его посещение отпечатывалось на всём движении боевых событий, словно спокойный, холодный взгляд командарма продолжал смотреть на лица командиров. За плохое руководство боем он, не колеблясь, отстранял начальников. Был случай, когда он послал майора, командира полка, рядовым бойцом в атаку – искупать свою вину за нерешительность и боязнь подвергаться опасности, принимать ответственное решение. Сурово и без жалости карал он смертью на поле сражения трусов.
Его ненависть и отвращение к противнику были неукротимы. Когда он проходил по горя-щим улицам подожжённых немцами деревень, лицо его становилось страшно. Бойцы рассказы-вали, как Самарин, выехав на броневике в самое пекло боя, увидел раненого красноармейца и посадил его на своё место, а сам шёл пешком следом за броневиком под ураганным огнём немцев.
Рассказывали, как, подняв в бою брошенную бойцом винтовку, запачканную зловонной грязью, он перед строем роты старательно и любовно обтёр её и молча передал обмершему от стыда красноармейцу. И люди, которых вёл он в бой, верили ему, прощая суровость и жесто-кость.
Лядов хорошо знал своего генерала. Не раз, подъезжая к передовой линии, Лядов спраши-вал дорогу у встречных командиров и, возвращаясь к машине, докладывал:
– Товарищ генерал-майор, машиной проехать нельзя, тут никто не ездит, дорога под об-стрелом миномётов, а в рощице, говорят, автоматчики засели, – надо искать объезда.
Самарин разминал толстую папиросу и, закуривая, говорил:
– Автоматчики? Ничего, езжай прямо.
И Лядов млел от тошного страха, сидя за спиной у своего генерала. Как многие нехрабрые люди, Лядов навесил на себя много грозного оружия: автомат, маузер, наган, браунинг, в карма-нах – ещё один маузер и трофейный парабеллум. Однажды он ездил в тыл по поручению гене-рала и своими рассказами и грозным видом восхищал женщин в вагонах, комендантов железно-дорожных станций. Но он, кажется, ни разу не стрелял из своих многочисленных револьверов и пистолетов.
Весь день Самарин провёл на передовой. Давление немцев усиливалось на всех участках. Бои шли днём и ночью. Красноармейцы, измученные жаркой и душной погодой, часто отказы-вались от горячей пищи, которую подвозили к окопам.
Самарин, вернувшись на КП, позвонил по телефону Ерёмину, просил разрешения отойти на восточный берег реки. Ерёмин резко отказал ему. После разговора с Ерёминым у генерал-майора сделалось скверное настроение. Когда майор Гаран принёс очередную оперсводку, Самарин не стал читать её, а равнодушно сказал:
– Я знаю положение без вашей сводки… – И сердито спросил у повара – Обедать я буду когда-нибудь?
– Готов обед, товарищ генерал-майор, – ответил повар и так старательно приставил ногу и повернулся направо, что белый халат его затрепетал.
Хозяйка избы, старая колхозница Ольга Дмитриевна Горбачёва, неодобрительно ухмыльнулась. Она была сердита на повара, насмешли-во относившегося к деревенской стряпне.
– Ну, скажи мне, Дмитриевна, как бы ты стала гото вить котлету де-воляй или, скажем, картошку-пай жарить, а? – спрашивал её повар.
– Да провались ты! – отвечала она. – Станешь меня, старуху, учить картошку жарить.
– Да не по-деревенскому, а вот как я в Пензе в ресторане до войны готовил. Вот прикажет тебе генерал-майор, как ты ему скажешь, а?
Невестка Фрося и больной внучек внимательно слушали этот длившийся уже несколько дней спор. Старуху сердило, что она не умеет готовить блюд с глупыми названиями и что тощий верзила-повар ловчее её управляется в кухонных делах.
«Тимка, одно слово – Тимка», – говорила она, зная, что повар не любил, даже когда его называли по фамилии, и улыбался лишь при обращении «Тимофей Маркович». Так величал его Лядов, когда хотел перекусить ещё до того, как генерал садился обедать. Самарин был доволен своим поваром и никогда не сердился на него. Но теперь, садясь обедать, он сказал:
– Повар, сколько раз нужно повторять, чтобы самовар привезли из штаба?
– Сегодня к вечеру АХО привезёт, товарищ генерал-майор.
– А на второе опять баранину жарил? – спросил Самарин. – Два раза ведь говорил, чтобы рыбы нажарил. Речка-то рядом, время тоже как будто есть.
Дмитриевна, усмехаясь, поглядела на смущённого повара и сказала:
– Ему бы только над старухой смеяться, а если генерал просит честью, нешто он понимает? Одно слово – Тимка!
– А он смеётся над вами? – спросил Самарин.
– А нешто не смеётся, – ты, говорит, старая, можешь котлету де-воляй жарить? И пошёл… Тимка-то.
Самарин улыбнулся.
– Ничего, я над ним тоже посмеяться могу… Повар, – сказал Самарин, – как тесто для бисквита готовить?
– Это я не могу, товарищ генерал-майор.
– Так. А как пшеничное тесто всходит? На соде, на дрожжах? Объясни, пожалуйста.
– Я по кондитерскому цеху не работал, товарищ генерал-майор.
Все рассмеялись посрамлению повара.
После обеда генерал пил чай и пригласил Ольгу Дмитриевну. Старуха неторопливо обтёр-ла руки фартуком и, смахнув с табуретки пыль, подсела к столу. Она пила чай из блюдечка, ути-рая морщинистый лоб, блестевший от пота.
– Сахару, сахару возьмите, мамаша, – говорил Самарии и спросил: – Как внук, опять не спал ночью?
– Нарывает всё нога. Беда с ним, – сам замучился и нас замучил.
– Повар, ты угости ребёнка вареньем.
– Есть, товарищ генерал-майор, угостить пацана вареньем. – А как там, в Ряховичах, бой идёт? – спросила старуха.
– Идёт бой.
– Народ что терпит! – старуха перекрестилась.
– Народу там нет, – сказал генерал, – выехал весь народ. Стоят пустые хаты. И вещи народ вывез. Вот объясни мне, Ольга Дмитриевна, такую вещь: сколько я заходил в пустые хаты, – ве-щи все вывезены, а иконы колхозники оставляют. Уж такое старьё с собой берут, смотреть не хочется, стоит хата пустая, ничего нет – газеты со стен сдирают, а иконы оставляют. Во всех ха-тах так. Вот ты, я вижу, молишься, объясни, как же это так? Бога оставляют?
Старуха рассмеялась и тихо, чтобы слышал один генерал, сказала:
– Хто его знает, есть он или нет. Вот мы, старые, и молимся, – кивнешь ему десять раз, может, и приймет.
Самарин усмехнулся.
– Ох, Дмитриевна, – сказал он и погрозил пальцем котёнку, спустившемуся с печи на пол.
В это время принесли радиошифровку Богарёва о подробностях разгрома колонны танков.
Лядов знал хорошо характер генерала.