– Не столько прибыл, сколько дополз на брюхе, – негромко сказал он Румянцеву.
Козлов сел рядом с Богарёвым. Он начал подробно передавать план совместного удара, разработанный Мерцаловым. Пункт за пунктом рассказывал он сложную операцию. И время сосредоточения, и атаки, и система сигналов для согласованного действия были разработаны во многих деталях. Он очертил место, где будут действовать наши танки, откуда ударят артиллерия и миномёты, он объяснил, как будет перерезана дорога, по которой немцы попытаются подво-дить резервы, и как будет бить дивизионная артиллерия по пути возможного отхода немцев. Он передал Богарёву золотые часы и сказал:
– Это товарищ Мерцалов просил вам передать свои часы, а у него есть ещё никелирован-ные, – они выверены секунда в секунду.
Богарёв взял часы, повертел их в руке, потом сверил стрелки со своими ручными часами, его часы отставали на четыре минуты.
– Хорошо, – проговорил он. Он рассмеялся и подумал про себя: «А может быть, и зря го-ворил я Мерцалову столько нехороших слов. Тайна сия велика есть!»
– Вы примете команду над нашим стрелковым батальоном, – сказал он Козлову, – а вам, товарищ Румянцев, надо будет, как только стемнеет, выступить: дорога для тяжёлых пушек по лесу нелёгкая.
– Дорога уже подготовлена, прорублена, кое-где устроены гати, – ответил Румянцев, у ко-торого всегда всё было заранее готово.
– Очень хорошо, – сказал Богарёв, – вот одно нехорошо – курить нечего. У вас нет папи-рос, товарищ Козлов?
– Я ведь не курю, товарищ комиссар, – ответил виноватым голосом Козлов, – вы бы меня казнили, если б слышали, как Мерцалов уговаривал меня взять для вас пару коробок папирос, а я отказывался, говорил: «Есть у них табак, есть».
– Эх, ты, – проговорил сердито Румянцев, – а мы здесь клевер курим.
– Да, это вы нам удружили, – сказал Богарёв, – а какие папиросы давал вам Мерцалов?
– Голубая коробочка и белые горы с всадником; «Казбек», что ли.
– Ну, ясное дело, – «Казбек», – сказал Богарёв, – как вам это понравится, товарищ Румян-цев?
– Да, уж, видно, не везёт, – ответил Румянцев смеясь, – ты, вероятно, единственный ко-мандир-разведчик в армии, который не курит. И подлая судьба нас свела с тобой.
– Вы, товарищи, идите, дел много, – проговорил Бога рёв.
Козлов, отойдя на несколько шагов, спросил негромко:
– А что с Мышанским?
Румянцев рассказал.
– Странное дело, – сказал задумчиво Козлов, – я ведь Мышанского знаю давно, ещё по мирному времени. Был рабочим. И его всегда не любили за казенный оптимизм. Кричал «ура», и только. Всех врагов готов был шапками закидать. А потом пришли испытания – и скис сразу.
– Вполне понятно, – ответил Румянцев, – оптимизм его был фальшивым. Это, как наш ко-миссар говорит, он перешёл в свою противоположность.
– А комиссар как? – спросил Козлов.
– О, комиссар – силища! – сказал Румянцев и вздохнул. – А Невтулова Серёжки-то моего нет, убили.
– Я знаю, – сказал Козлов, – хороший был парень Невтулов. Накрылся, бедняга.
Через некоторое время красноармейцам объявили о ночном выступлении. Начались сборы. Лица людей, как всегда перед серьёзным делом, стали нахмурены и задумчивы. В полусумраке лиственной тени и заката они казались особенно тёмными, похудевшими, возмужавшими.
Этот лес казался людям обжитым, знакомым домом, – и стволы деревьев, под которыми шли долгие беседы, и поросшие мхом ямы, где так мягко и спокойно спать, и поскрипывание сухих ветвей, и шум листвы, и окрики часовых, стоявших за орешником, и малинник, и грибные места, и стук дятлов, и кукованье кукушек… Утром бойцов уж не будет в этом лесу.
Этот лес казался людям обжитым, знакомым домом, – и стволы деревьев, под которыми шли долгие беседы, и поросшие мхом ямы, где так мягко и спокойно спать, и поскрипывание сухих ветвей, и шум листвы, и окрики часовых, стоявших за орешником, и малинник, и грибные места, и стук дятлов, и кукованье кукушек… Утром бойцов уж не будет в этом лесу. И многим предстояло встретить смерть и восход солнца на широком поле.
– На-ка, возьми табачницу на завтра, – в случае убьют меня, себе оставишь, – жалко, вещь больно хороша, – говорил один земляк другому, – ведь резиновая вещь, полторы пачки махорки входит, воды, сырости не боится.
– Убить и меня могут, – с обидой ответил второй.
– Да ты ведь в санитарах, а мне первому подниматься. Мой шанец больше.
– Ладно, давай. Вспоминать тебя буду.
– Только смотри, в случае жив останусь, – отдай. При свидетелях тебе даю.
Все стоявшие подле рассмеялись.
– Эх, покурить охота, – сказали сразу несколько голосов,
Богарёв обходил людей, прислушивался к разговорам, шёл дальше, снова слушал.
И спокойное, суровое сознание решившейся на смертный бой народной силы охватывало его. Он видел и чувствовал это.
Заходящее солнце пробилось меж стволов деревьев, на миг осветило загорелые лица бой-цов, чёрные винтовочные стволы, поиграло на медных тельцах патронов, которые раздавал старшина, осветило белые бинты перевязок на раненых. И сразу, словно возникшая от этого ве-чернего солнца, послышалась песня. Её затянул Игнатьев. Чей-то голос подхватил, затем третий, четвёртый… Люди, певшие песню, не были видны за деревьями, и казалось, сам лес пел печаль-но, величаво…
К Богарёву подошёл красноармеец Родимцев.
– Товарищ комиссар, я к вам от бойцов посланный, – сказал он и протянул Богарёву крас-ный матерчатый кисет, вышитый зелёными крестиками.
– Что это? – спросил Богарёв.
– Бойцы промеж себя_ решили, – сказал Родимцев, – как мы тут все без табаку терпим, – комиссару нашему собрать покурить.
– Что вы, – сказал Богарёв дрогнувшим голосом, – последний табак. Не возьму, я ведь знаю, сам курильщик.
Родимцев сказал тихо:
– Товарищ комиссар, бойцы от чистого сердца к вам. Обидите их сильно.
Богарёв посмотрел на серьёзное, торжественное лицо Родимцева и молча взял лёгонький кисет.
– Да и табаку-то у всех с полстакана набралось – аккурат в грузовик, где курево было, немец пустил зажигательный, по самому больному месту, – знал, куда стукнуть. А бойцы гово-рят: «Наш комиссар все ночи не спит, карту смотрит, вот тут-то главное ему покурить».
Богарёв хотел поблагодарить Родимцева и вдруг почувствовал, что волнение сжало ему горло.
Впервые за время войны слёзы выступили у него на глазах.
Песня печальная, медленная раздавалась всё громче, точно её раздувало заревом красного вечернего солнца.
XX. Познай самого себя
Мерцалов проснулся задолго до рассвета. В сумерках на столике блиндажа светлел белый алюминиевый котелок, лежала карта, на двух углах её лежали ручные гранаты, чтобы не топор-щились края новой бумаги. Мерцалов, глядя на новую карту, усмехнулся. Это начальник штаба вчера привёз из топографического отдела штаба армии новые листы и торжественно сказал: – Товарищ Мерцалов, по старой карте мы всё время отмечали отступление. Я привёз новую. Мы её завтра обновим боем по прорыву германского фронта. – Они сожгли старую карту, замусоленную, стёртую на сгибах, отразившую на своей поблёкшей, тряпично-мягкой бумаге кровавые бои отступавшей Красной Армии. Она всё видела, старая сгоревшая карта, – на неё смотрел Мерцалов на рассвете 22 июня, когда фашистские бомбардировщики перелетели границу и появились над спавшими артиллерийскими и стрелковыми полками, она видела дожди и грозы, её обесцвечивало солнце в жаркие июльские полдни, её трепал ветер на широких украинских полях, на неё поверх головы командиров смотрели высокие старые деревья в белорусских лесах.