Полковник каждый раз вынимал из кармана гимнастёрки вечную ручку, пробовал перо на ладони, затем снова прятал, а через мгновение опять вынимал её, пробовал острие на ладони. Чередниченко наблюдал за ним. Командующий прохаживался по залу, и паркет скрипел под его тяжёлыми шагами. Лицо Ерёмина хмурилось, – движение немецких танков шло в обход левого фланга одной из его армий.
– Слушай, Виктор Андреевич, – неожиданно сказал дивизионный комиссар, – ты привык с детства к зелёным яблокам, что из соседних садов таскал, так до сих пор этой привычки дер-жишься, а люди, видишь, из-за тебя страдают.
Все поглядели на лежащие рядком надкушенные яблоки и рассмеялись.
– Надо не только зелёные ставить, действительно – конфуз, – сказал Ерёмин.
– Есть, товарищ генерал-лейтенант, – улыбаясь, ответил секретарь.
– Что же тут, – произнёс Чередниченко и, подойдя к карте, спросил начальника штаба: – Вы на этом рубеже предлагаете закрепиться?
– На этом, товарищ дивизионный комиссар, Виктор Андреевич полагает, здесь мы сумеем очень активно и с наибольшим эффектом применить средства нашей обороны.
– Это-то верно, – сказал командующий, – тут начальник штаба предлагает для лучшего проведения манёвра произвести контратаку в районе Марчихиной Буды, вернуть это село. Как ты думаешь, дивизионный?
– Вернуть Марчихину Буду? – переспросил Чередниченко, и в голосе его было нечто, за-ставившее всех поглядеть на него. Он раскурил потухшую трубку, выпустил клуб дыма, махнул по этому дыму рукой и долго молча глядел на карту.
– Нет, я против, – проговорил он и, водя мундштуком трубки по карте, стал объяснять, по-чему он считает эту операцию нецелесообразной.
Командующий продиктовал приказ об усилении войск левого фланга и перегруппировке армейской группы Самарина. Онприказывал двинуть навстречу германским танкам одну из имевшихся в его резерве стрелковых частей.
– Ох и хорошего комиссара им дам, – сказал Чередниченко, подписывая вслед за коман-дующим приказ.
В это время гулко прокатился разрыв авиабомбы, тотчас за ним – второй. Послышалась размеренная пальба малокалиберных зениток и тихий, ноющий звук моторов германских бом-бардировщиков. Начальник штаба сердито сказал полковнику:
– А эдак минуты через две в городе дадут сигнал воздушной тревоги.
Дивизионный комиссар сказал секретарю:
– Товарищ Орловский, вызовите мне Богарёва.
– Он здесь, товарищ дивизионный комиссар, я хотел доложить вам после заседания.
– Хорошо, – сказал дивизионный комиссар и, выходя из зала, спросил Ерёмина: – Значит, условились насчёт яблок?
– Да, да, дивизионный, договорились, – ответил командующий. – Яблоки всех сортов.
– То-то, – сказал Чередниченко и пошёл к двери, сопровождаемый улыбавшимися генера-лом и полковником. В дверях он мельком сказал полковнику – Вы, полковник, зря ручку вечную вертели, для чего это вертеть ручку? Разве можно хоть секунду колебаться? Нельзя, нельзя. Побьём немца.
Секретарю военного совета Орловскому, считавшему себя знатоком человеческих отноше-ний, всегда казалось непонятным чувство дивизионного комиссара к Богарёву. Дивизионный, старый военный, около двадцати лет служивший в войсках, всегда относился с некоторым скеп-тицизмом к командирам и комиссарам, призванным из запаса. Богарёв составлял исключение, непонятное секретарю.
Дивизионный, беседуя с Богарёвым, совершенно менялся, терял свою молчаливость; одна-жды он просидел с Богарёвым в кабинете почти до утра. Секретарь ушам своим не верил: диви-зионный говорил горячо, много, громко, задавал вопросы, снова говорил. Когда секретарь во-шёл в кабинет, оба собеседника были разгорячены, они, видимо, не спорили, но вели разговор, необычайно важный для них обоих.
Теперь, выйдя из зала заседания, дивизионный комиссар не улыбнулся, как обычно, увидя поднявшегося при его входе и вытянувшегося Богарёва, а подо-шёл к нему с суровым выражением и произнёс голосом, какого никогда не слышал у него секре-тарь на самых торжественных смотрах:
– Товарищ Богарёв, вы назначены военным комиссаром стрелковой части, которой коман-дование ставит важную задачу.
Богарёв ответил:
– Благодарю за доверие.
III. Город в сумерках
Семён Игнатьев, боец первой стрелковой роты, высокий, могучего телосложения парень, до войны жил в колхозе Тульской области. Повестку из военкомата принесли ему ночью, когда он спал на сеновале. Это было как раз в тот ночной час, когда Богарёву сообщили по телефону, что назавтра ему нужно явиться в Главное политическое управление Красной Армии. Игнатьев любил вспоминать с товарищами:
– Ох, проводили меня важно. Три брата из Тулы, что на пулемётном заводе, ночью пришли с жёнами, пришёл главный механик с эмтееса, вина выпили крепко, песни пели. – Теперь эти проводы казались ему весёлыми и торжественными, но во время прощания нелегко было смот-реть Игнатьеву на плачущую мать, на храбрившегося старика-отца. «Смотри, Сенька, – говорил старик, – вот два серебряных Георгия, а два золотых ещё были, я их на заём свободы отдал, смотри на отца-сапёра, полк немецкий с мостом поднял». И хоть старик храбрился, но, видно, ему хотелось плакать вместе с бабами. Семён был любимым из его пяти сыновей, самым весё-лым и ласковым.
Семён собирался жениться на дочери председателя колхоза Марусе Песочиной. Она учи-лась в городе Одоеве на счетоводных курсах и должна была после первого июля приехать домой. Подруги, и особенно мать, предупреждали её: очень весёлого и легкомысленного нрава казался им Сенька Игнатьев. Песенник, танцор, большой любитель выпить и погулять, он, казалось, не мог по-серьёзному полюбить девушку и долгое время быть ей верным. Но Маруська говорила подругам: «Мне, девочки, всё равно, я его так люблю, что посмотрю на него – и руки, ноги у меня стынут, даже страшно делается».
Когда началась война, Маруся попросила отпуск на два дня и прошла за одну ночь три-дцать километровпешком, чтобы повидать своего жениха. Она пришла домой на рассвете и уз-нала, что призванных накануне днём повезли на станцию. Тогда, не отдохнувши, снова прошла Маруся восемнадцать километров до железнодорожной станции, где находился сборный пункт, Там сказали ей, что призванных увезли эшелоном, а куда повезли – объяснить отказались. «Это военная тайна», – внушительно сказал ей большой начальник с двумя кубиками на петлицах. Маруся сразу обессилела и едва смогла дойти до квартиры знакомой женщины, работавшей на станции багажным кассиром. Вечером приехал за ней отец и отвёз домой.
Семён Игнатьев сразу стал знаменит в роте. Все знали этого могучего, весёлого, неутоми-мого человека. Он был изумительным работником: всякий инструмент в его руках словно играл, веселился. И обладал он удивительным свойством работать так легко, радушно, что человеку, хоть минуту поглядевшему на него, хотелось самому взяться за топор, пилу, лопату, чтобы так же легко и хорошо делать рабочее дело, как делал его Семён Игнатьев. Был у него хороший голос, и знал он много старинных песен, выученных от старухи Богачихи. Эта Богачиха была очень нелюдима, никого к себе в хату не пускала, иногда по месяцу ни с кем слова не говорила. Она даже по воду к колодцу ходила ночью, чтобы не встречаться с деревенскими бабами, надоедавшими ей вопросами. И всех удивляло, почему она сразу отличила Сеньку Игнатьева, – рассказывала ему сказки и учила песням. Одно время он вместе со старшими братьями работал на знаменитом тульском заводе, но вскоре уволился и вернулся в деревню. «Не могу я без вольного воздуха, – говорил он, – для меня по нашей земле ходить, как хлеб есть и воду пить, а в Туле земля камнем мощёная».