..
— Ешь,— сказала ей шепотом старшая сестра, — а то попадет...
Мартина опустила ложку в жирный суп, поднесла ее ко рту и вдруг уронила голову на стол, едва не угодив в тарелку.
Поднялась невообразимая суматоха, как при появлении крысы.
— Да ну же! — кричала мать. — Смотрите, девчонка-то заболела! Берите ее под мышки, а я возьму под коленки... Поворачивайтесь! Робер! Не
видишь, что ноги у нее волочатся? Горе мне с вами!
Мартину положили на большую неубранную постель.
— Брысь, пошли! — заорала что было силы Мари, и ребятишки исчезли за перегородкой, толкаясь в дверях, чтобы не попасться матери под руку.
— Что с тобой, ну, что ж это такое с тобой, доченька? — твердила Мари, склонившись над Мартиной. Мартина открыла глаза, увидела, на чем
она лежит, поглядела матери в лицо, съежилась, вытянула руки вдоль тела, подобрала колени, сжала кулаки.
— Уйду,— сказала она.
Мари продолжала стоять, склонив голову в ореоле курчавых волос, как всегда улыбаясь.
— Я — твоя мать, — сказала она наконец. — Хватит с нас и того, что старшую увозили на целый год из-за туберкулезного менингита; говорили,
будто она перезаразила весь класс! Но тебе-то, зачем в профилакторий? Ведь у тебя ничего не болит. В чем же дело?
— Мать Сесили возьмет меня к себе... Я научусь работать в парикмахерской...
Мари расхохоталась, а выражение ее вечно улыбающегося лица осталось при этом неизменным, не отражая смеха, но и не противореча ему.
— Ты первым делом сама завейся, а то тебе твои патлы, видно, не нравятся! Да заодно вытрави их перекисью — ты у нас в семье одна черная,
не в масть. Наказание мне с тобой! Ну как, полегчало тебе?
— Нет, — сказала Мартина. — Я уйду.
— Дрянь паршивая! — заорала Мари. — И отдай немедленно Деде его шарики. Опять ты их у него стащила! Сорока—вот ты кто! Черная сорока-
воровка! Тебе подавай все, что блестит, я своими глазами видела, как ты зарывала в землю мой флакончик из-под одеколона. А лента Франсины? Тоже,
небось, ты унесла? Сорока проклятая! Сорока!
— Сорока!—завизжали ребятишки, показавшиеся в дверях.—Черная сорока! Сорока-воровка!
С визгом и криками дети окружили Мартину. Такое обилие происшествий в течение одного вечера вывело их из равновесия, они впали в какое-то
неистовство: размахивали руками, гримасничали, высовывали язык, кидались из стороны в сторону. От их беготни висячая лампа раскачивалась,
отбрасывая непомерно большие тени, прыгавшие по стенам и потолку.
— Хватит! — Материнскиеподзатыльникипосыпались градом, и дети вновь скрылись за перегородкой.
Мартина выбралась из постели и села около плиты.
— Уймись,—сказала ей Мари,—будет дурака валять! Станешь парикмахершей или кем угодно, когда кончишь школу. Учительница говорит, что уму
непостижимо, до чего ты способная. Подумать только, я — твоя мать — так и не научилась ни читать, ни писать. А чем я хуже других? Твоя старшая
сестра, ни дать ни взять, в меня, ей уже пятнадцать лет, а она тоже не умеет ни читать, ни писать.
Может, поешь горячего супа? Поди поцелуй меня. Это кровь в тебе играет, девочка моя! У тебя уже хорошенькие грудки, и талия какая, и бедра
— чертовка ты моя милая!.. В четырнадцать-то лет!..
Она обняла Мартину и стала целовать ее черные волосы, бледные щеки, плечи. Сжав губы, закрыв глаза, Мартина терпела ласки, неподвижная как
труп. У нее было длинное, атласисто-гладкое тело ребенка-женщины.
Казалось, ей трудно дышать в тесном шерстяном платьице, из которого она выросла.
Мари выпустила ее из своих объятий.
—— Ложись со мной! Я подвинусь к стенке...
Мартина вместо ответа еще ближе придвинулась к раскаленной плите.
— Мама, я больна, мне холодно, я буду ворочаться и мешать тебе спать. На, вот шарики Деде, они такие приятные, гладкие.
Мартина извлекла из глубокого кармана два шарика.
— Оставь их себе, дуреха. Я дам ему что-нибудь другое.
Мари засунула шарики обратно в карман Мартины.
— Ты же не можешь совсем больная просидеть всю ночь у плиты, еще чего доброго свалишься.
— Я пойду ночевать к Сесили...
Мари замахнулась на нее.
— Ты останешься дома! Погоди, я сама схожу к ней, к этой парикмахерше. Я ей покажу! Это из-за нее и из-за ее Сесили у меня отняли старшую
дочь и поместили в профилакторий! Сразу видно, что она в пособиях (Во Франции выплачивается пособие на каждого ребенка, если заработок семьи не
превышает определенной суммы. Когда ребенок находится в больнице, выплата пособия приостанавливается. — Здесь и далее примечания переводчиков.)
не нуждается. Ей-то наплевать, когда у родной матери забирают ребенка!
Постепенно Мари перешла на крик. Мартина поднялась, приставила к стене стул и придвинула к нему Другой, чтобы вытянуть ноги. Мари кричала.
Ребятишки угомонились: они уснули в темноте или притворились спящими, предпочитая в такую минуту не подворачиваться под руку матери. Мартине
казалось, что мать кричит целую вечность. Разморенная жаром плиты, она не слушала ее; Мари уже затихала, как вдруг Мартина вскрикнула.
— Что там еще такое? — проворчала Мари. Одним прыжком очутившись у двери, Мартина распахнула ее; на дворе было темным-темно, красный свет
висячей лампы, освещая комнату, не в силах был пробиться наружу и вырывал из тьмы одни лишь грязные следы у самого порога. Мартина исчезла...
Шаря по земле, она отыскала корзинку, которую выронила, увидев крысу в руках матери. «Только бы она не разбилась! Ох, мама...»
Она поставила корзинку на стол, и Мари с любопытством подошла к ней:
— Что там у тебя?
Мартина достала из корзинки пакетик, умещавшийся на ладони, осторожно развернула белоснежную папиросную бумагу и вынула из нее статуэтку
богоматери на фоне грота в виде раковины; перед ней —коленопреклоненный ребенок. Все было окрашено в нежные цвета: небесно-голубой, белый,
розовый. Мари тыльной стороной руки очистила для богородицы стол.
— Это парикмахерша тебе подарила? Мартина, не сводя глаз со статуэтки, кивнула. Мать стояла рядом и тоже залюбовалась статуэткой.
— Она привезла мне ее из Лурда, — сказала наконец Мартина.