Около ворот была полированная дверь, очевидно новая, с двумя ступеньками и медной табличкой: «Садоводство Донеля». Они приехали.
— Не пугайся, Мартинетта, — говорил Даниель в сотый раз, — ты ведь не любишь беспорядка... сейчас увидишь!
Ворота открылись под яростный лай целой своры собак. Молодой белокурый работник, голый до пояса, снял соломенную шляпу, сверкнув в улыбке
ослепительными по контрасту с загорелым лицом зубами. Он закрыл за ними ворота и скрылся в доме. Даниель устанавливал машину под навесом у
стены, рядом с отцовским ситроеном и грузовичком. Собаки лаяли и прыгали.
Мощеный двор был похож на деревенскую площадь после ярмарки: солома, обрывки веревок, старые газеты, брезенты, плетушки-корзины, тачки. И
грязь под ногами. Наверно, здесь недавно прошел дождь. Около старого колодца в большой луже барахтались утки. Куры в сопровождении цыплят искали
себе пропитания между камнями, там, где пробивалась трава. А кошки... они развалились на солнышке... и на срубе колодца, и на крышах низких
пристроек, и на ступеньках перед дверями. Со стороны ворот, там, где находился двухэтажный жилой дом, ствол старой глицинии спиралью вился по
стене и оттуда распростирался над всем царившим во дворе беспорядком, небрежно свешивая свои огромные зеленые рукава. Напротив ворот,
проделанных в стене дома, были другие ворота, распахнутые в необъятные дали...
Мсье Донель-отец был рад приезду детей. Доминика пожала руку Мартине и, быстро сказав с едва мелькнувшей улыбкой «Добро пожаловать»,
подтолкнула вперед маленькую Софи с распущенными черными волосами, державшую огромный букет роз. Все это происходило в столовой, затемненной
ветвями глицинии. Здесь, наверно, было очень сыро — обои с рельефным рисунком, белым по белому, свисали клочьями. В комнате стоял резной буфет и
обитые тисненой кожей стулья с высокими спинками и медными гвоздиками.
На стенах — семейные фотографии, барометр и пейзаж, изображающий деревню с настоящими маленькими часами на деревенской колокольне.
— Ты любишь гузку, дочка? Если любишь, дай тарелку, новобрачной ни в чем нет отказу!
Мсье Донель мастерски разрезал курицу, вернее несколько куриц. За столом сидело много народу: кроме мсье Донеля, Доминики с детьми,
Мартины и Даниеля, были три двоюродных брата, известных Мартине еще по деревне. Мартина не любила гузку, и ей уже не хотелось есть после
домашнего паштета, домашней колбасы, ветчины, дыни... Красное вино получали непосредственно от одного друга, любителя роз, и это вино не было
разбавлено. Пирог примирил Мартину с ворчливой старухой, которая готовила и прислуживала за столом. Ее звали «собачьей мамашей» — чего-чего, а
собак тут хватало!.. В данный момент они лежали вокруг стола смирно, не попрошайничая,подчиняясьмановениюрукиили взгляду —
чистокровные немецкие овчарки, а также и дворняги. Время от времени им бросали кусочки мяса или хлеба, пропитанного соусом, но и тогда они не
грызлись.
Мсье Донель был в том же костюме, что и на свадьбе — темном и мешковатом; три двоюродных брата — тоже в пиджаках и жилетах, которые в жару
казались особенно плотными. Доминика в платье из белого полотна, с голыми загорелыми руками выглядела куда привлекательней, чем на свадьбе, а ее
дочке Софи опять распустили по спине длинные черные волосы, от которых ей было страшно жарко, они прилипали ко лбу, лезли в глаза.
Она ничего не
ела и глядела на Мартину. Мальчику было жарко, и он тоже глядел на Мартину. И три двоюродных брата ее разглядывали, и все больше молчали.
Бернар, тот, кому по душе пришлись немцы, казался теперь здоровяком, а ведь после их ухода он так зачах, что смотреть было противно. «Ну и
галстук, — думала про себя Мартина, — курам на смех! Наверно, он достался ему в наследство от фрицев! До чего ж его разнесло — если бы не знать,
что это Бернар, можно бы принять его за Геббельса, отъевшегося в деревне!» Двое других— Пьеро и Жанно — симпатичные и круглоголовые, были похожи
на Даниеля. Но что за пиджаки на них — картоном они подбиты, что ли? Умора!..
Как хорош ее Даниель в белой рубашке с открытым воротом! Говорили больше о тех временах, когда все эти рослые парни и Доминика были
детьми. Помните, как Даниель наелся вишен из настойки! С тех пор прошло уже лет двадцать, а ключ до сих пор прячут в скульптурном украшении
буфета. Ликеры и настойки по-прежнему хранятся в буфете, там они всегда под рукой у мсье Донеля, на тот случай, если он захочет угостить
клиента. Его контора рядом со столовой, дверь в нее—с этой стороны... А что было, когда Доминика чуть не упала в колодец! Мальчики подхватили ее
на лету и вчетвером с трудом удерживали над бездонным колодцем, пока не подоспели работники. А когда Даниель в первый раз привил розу! Вот
смеху-то было! Уж он, можно сказать, привил ее по-своему. После каждой новой истории девочка поворачивалась к матери и что-то шептала ей на ухо,
а Доминика отвечала: «Да, года четыре, наверно... шесть лет... двенадцать лет...»
За кофе у всех был какой-то отсутствующий вид, и с последним глотком все убежали, словно с цепи сорвались, — работа! Даниель и Мартина
находились в отпуску, они могли пойти отдохнуть. Даниель взял Мартину под руку, он покажет ей дом и ее комнату, ведь они сели за стол, как
только приехали, и она еще ничего не видела. Так вот, рядом со столовой, которой пользовались исключительно по торжественным дням, находилась
контора. Даниель открыл перед Мартиной дверь: пишущие машинки, реестры и папки с делами на полках... прямо контора нотариуса. Ну и жарища!
Бухгалтер и машинистка подошли пожать руку молодой мадам Донель. Вторая дверь вела в переднюю, откуда можно было выйти прямо на большую дорогу;
это была та самая маленькая дверь рядом с воротами, на которой прибита дощечка: «Садоводство Донеля».
Из этой же передней вела наверх каменная лестница с красивыми перилами; наверху—длинный коридор, едва освещенный небольшими окнами,
выходящими на дорогу. Даниель открывал одну за другой двери комнат. Большие, как залы, беленые известью, с тяжелой мебелью из темного дерева, с
вязаными покрывалами на кроватях, с распятиями — комнаты эти были заброшенно-нежилые, затхло-молчаливые. Никто не жил в них уже много лет, семья
распалась, объяснял Даниель, и люди стали чувствительней к холоду. В старые времена, по-видимому, никогда не испытывали холода, камины топили
только в случае болезни, если кто-нибудь настолько расхворается, что сляжет в постель. Сейчас надо было бы провести центральное отопление, но
отец отказывается бросать деньги на ветер — он сам никогда не мерзнет. Вот все и перебрались в другое крыло дома, разгородили большие комнаты на
маленькие, установили печи. «На этой стороне дома зимой тепло только у меня, ты никогда не будешь мерзнуть, моя Мартинетта...» Мартина ничего не
сказала, но ее, несмотря на жару, охватила дрожь при одной мысли, что ей когда-нибудь придется постоянно жить здесь.