«На этой стороне дома зимой тепло только у меня, ты никогда не будешь мерзнуть, моя Мартинетта...» Мартина ничего не
сказала, но ее, несмотря на жару, охватила дрожь при одной мысли, что ей когда-нибудь придется постоянно жить здесь.
Комната Даниеля была в конце коридора, к ней вело несколько ступенек. Большое помещение с таким низким потолком, что можно было достать до
него рукой; над белой штукатуркой стен скрещивались балки. Полки с книгами. Большой старый деревенский стол перед окном, выходящим на поля. На
первом плане — рапсовое поле, ярко-желтое под ярко-голубым небом, а за ним открывался широкий горизонт. Продавленное кресло. Кровать из красного
дерева, такого темного, что оно казалось черным, ночной столик в виде колонны, тоже из красного дерева с черной мраморной доской и местом для
ночного горшка. Пол был сделан из толстых досок, плохо пригнанных и посеревших от времени. В комнате стоял сильный аромат красных, нагретых
солнцем роз, расставленных повсюду: в белых фаянсовых кувшинах, больших и маленьких, прямых с острым носиком и пузатых, широкогубых. В углу
комнаты — перила вокруг отверстия в полу, отсюда винтовая лестница вела в кухню. Такова была комната Даниеля. Таков был дом, где он родился.
Необходимо, чтобы Дом понравился Мартине.
Она подошла к окну, вернее к слуховому окну, выходившему во двор. Собаки и кошки спали, им не мешали ни куры, ни мухи, ни солнце,
заглядывавшее во все углы,так и не сумевшее осушить оставшуюся от последнего дождя лужу, в которой барахтались утки. Белокурый работник со
страшным шумом выводил из-под навеса грузовик.
— Представляю себе эту ферму отремонтированной, со всеми удобствами...— сказала Мартина задумчиво. Она отвернулась от окна и подошла к
Даниелю близко, совсем близко.
— Нравится тебе мой дом, Мартина? — спросил он растроганно.
— Ты мне нравишься.
Он немного отодвинулся.
— А мне не нравятся твои фермы со всеми удобствами...
Что же, дело ясное: Мартине не понравился дом его детства. Он не разделит с ней своего прошлого. Прошлое — непередаваемо, как сон. Ей не
нравился дом его детства, она его с трудом прощала ему. Такой прекрасный дом! Но ей то нравятся фермы со всеми удобствами, как нa блестящих и
глянцевых страницах журнала «Французский дом». Что ж, тем хуже!
— А где здесь моются? — спросила Мартина, глядясь в маленькое зеркальце на стене.
— В кухне, милая, над раковиной, у нас ванной нет.
Понимаешь, отцу на комфорт наплевать. Для роз есть водокачка, и для их поливки воды сколько угодно, а мы дома всегда пользовались водой из
колодца, и если сейчас есть насос, так только потому, что Доминика, вернувшись сюда после смерти мужа, пригрозила, что будет отдавать белье в
прачечную. Неслыханный для семейства Донелей скандал! Отсылать из дома свое грязное белье, стирать его где-то на людях! Тогда отец сдался и
поставил насос.
— Он у тебя скупой...— Мартина открыла свой чемодан.
— Да нет! Он вовсе не скупой! И уж, во всяком случае, не по отношению к розам.
Но звонить по телефону из-за проклятого насоса, терпеть в
доме рабочих — это его раздражает. Вместо центрального отопления для нас он предпочитает поставить климатическую установку для сохранения
выкопанных из грунта роз. Скупой! Мне обидно, что ты можешь считать моего отца скупым. Я уверен, что он и представления не имеет, сколько у него
денег. Да и никто этого не знает! Не говоря уже о превратностях профессии, в которой все зависит от настроения всевышнего.
— Это что-то уж очень сложно!..— Мартина держала перекинутые на руку юбки, вынутые из чемодана, и оглядывала комнату.— Куда бы их
повесить? Все гораздо проще — обыкновенная скупость! Но как бы там ни было, а жратва тут безукоризненна! У твоей сестры есть любовник?
Даниель глядел, как Мартина надевает платья на плечики, которые она привезла с собой, и развешивает их на гвозди, вбитые в стену. Ящики
пузатого комода были открыты, она раскладывала в них какие-то прозрачные красивые вещи.
— Нет, насколько мне известно, у моей сестры нет любовника, — сказал он рассеянно. — Она всегда молчит и думает неизвестно о чем. Иногда я
говорю себе: а может быть, вся ее таинственность — просто глупость? Ты видишь, я все тебе говорю, Мартина, я тебе выдал даже свою сестру,
старшую сестру, которую я люблю... Ты не устала, милая? Устала? Может быть, приляжем отдохнуть?..
Отдых затянулся. Остальную часть дня они провели в постели. Никто их не тревожил, а за окном раскинулась золотая пустыня рапса, небо,
необъятный горизонт... Им захотелось пить, Даниель спустился в кухню и вернулся с запотевшей бутылкой холодного красного вина, бисквитами,
фруктами. Вечером они прошли через пустовавший этаж, спустились по каменной лестнице в переднюю и вышли на гудронированную дорогу. Ночь
благоухала, было необыкновенно хорошо, ни ветерка; неподвижный, но свежий воздух был чист, как прикосновение ребенка. Когда они возвращались,
ферма издали показалась Мартине очень большой, совсем средневековая крепость со стенами и башнями.
— Будто необитаемый замок, — прошептала она с уважением, — нигде нет света...
— Все спят. Здесь встают с восходом солнца.
Дверь, выходящая на дорогу, была не заперта. Они поднялись по лестнице, стараясь не шуметь, хотя никто и не жил в этом крыле здания,
прошли по коридору и легли в постель.
XIII
Пыль под ногами стража роз
Параллельные ряды роз уходили вдаль, розы были в полном цвету, чередовались красные, розовые, желтые ряды. Те розы, что отцвели и,
открывшись, обмякли, обнажали тычинки, беспорядочно спутались и обесцветились: красные стали лиловатыми, желтые и белые как бы загрязнились,
края лепестков подсохли. Мартина подумала, что розарий — вещь небезукоризненная.
— Вот здесь, — сказал мсье Донель, — дедушка посадил свои первые розы, отсюда все и началось. Со времен волхвов и розы и мы сами — все
стало сложнее. Из-за культуры... Прекрасные самородки, вроде тебя, Мартина, встречаются редко. Но вернемся к розам. Вдруг роза волхвов, наша
роза Франции, галльская роза стала махровой. Самопроизвольно! Ты видишь, Мартина, это случается и с цветами. Тогда ее начали культивировать, как
говорят, совершенствовать. Почему усложнение считается усовершенствованием? Что касается меня, то с эстетической точки зрения я предпочитаю розу
не махровую, а только с пятью лепестками.