Через золотое погонное плечо кителя перекинута портупея, которой, уходя в Академию, опоясывается Гусаров, сложное, как упряжь конская, переплетение толстых и тонких ремней, пахучих, дурманящих, простроченных узором, с дырочками, пряжками червонного золота и серебряными застежками и держалками для шашки, которую выдают на время Ноябрьского парада, а также для кобуры с лучшим в мире пистолетом системы "Макаров", который снова вернется к гвардии капитану Гусарову, когда он закончит свою Бронетанковую Академию и вернется в строй. Боевым офицером лучшей в мире армии, о которой недаром поет радио, что От тайги до британских морей
Красная Армия - всех сильней!.. И тогда они все отсюда уедут. Может быть, в Берлин, а может быть - в Пекин... Александр смотрит в окно на почернелые стены опостылевшего колодца.
Соскакивает на пол.
- Вставай, Гусаров! - говорит. - Труба зовет.
- Для кого Гусаров, а для тебя, брат, папа, - бормочет спящий рядом с мамой гвардии капитан.
На щеках его под пальцами Александра трещит щетина.
- Подъем, подъем, - зовет Александр. - Ты уже так долго спишь, что борода у тебя выросла. Пора тебе побриться!
- Дай, брат, доспать, - не открывает глаз Гусаров.
- Ну, хочешь: ты спи, а я тебя побрею?
- Зарежешь...
- Тогда я тебе пока бритву наточу?
- Порежешься. - И бормочет, удаляясь снова куда-то далеко-далеко: - Вот прогоним фрицев, тогда и будем бриться... Охота сон досмотреть - а, сынок? До победного конца.
Александр умолкает. Александр влезает на стул с ногами и, подперевшись, внимательно смотрит на суровое лицо усатого мужчины, по смене выражений пытаясь угадать, как разворачиваются события на фронте утреннего сновидения. Гусаров стискивает зубы и гоняет по щеке желвак, но Александр знает: как бы ни было трудно, победа останется за нами.
Красная Армия всех сильней.
РЫСЬ
В мае мы все, кроме Гусарова, который сдавал экзамены в Бронетанковой Академии, переехали на дачу, и жизнь началась там совсем другая - голубая и зеленая. И сытная: потому что мама сняла дачу с козой.
Гусаров устроил нас, и мы пошли его провожать на станцию. За околицей дорога пошла мимо луга. Кочек на нем было!.. Они пучились ровными рядами, как нарочно посаженные.
- Да, - сказал Гусаров, - под Гатчиной мы им крепко врезали...
- Кому? - спросил я.
- Немцам. Тут же кладбище их было.
- Фрицевское?!
Охваченный внезапной ненавистью к лугу, я сбежал с дороги и принялся пинать кочку. Я пинал ее, мягкую, изо всех сил, а потом, оглядываясь на Гусарова, стал и плевать на нее. Но Гусаров неожиданно нахмурился. Сбежал ко мне, оторвал от кочки, усадил себе на плечи, вынес с луга и поставил на дорогу.
- Солдатом быть хочешь?
- Хочу.
- Так вот, заруби себе на этом вот носу: осквернением могил солдат не занимается. Солдат, он уважает Смерть.
- Что ли, и фрицевскую? - возмутился я.
- Она для всех едина, - сказал Гусаров. - Смерть - это, брат... Ладно! Вырастешь - поймешь.
Он уехал в Ленинград, а мы пошли обратно еловым лесом.
- Где ты там плетешься? - оглянулась мама.
Она схватила меня за руку и потащила так, что я прикусил губу, ударившись пальцем ноги о проросший землю корень. С одной стороны мама тащила меня, а с другой Августу - за локоть. И при этом оглядывалась назад, где не было ни души.
- Тебе не кажется, - сказала мама, - что за нами кто-то следит?
- Кто? - спросила Августа.
- Не ори, дура! - Мама говорила задыхающимся шепотом. - Ну-ка, оглянись... Ну?
- Никого там нет.
Но мама потащила нас еще быстрей.
- Не знаю почему, - прошептала она, - но у меня такое впечатление, что нас с вами, дети мои, сейчас начнут убивать...
- За что? - удивилась Августа.
- Тихо ты! Смотри!.. - Мама засучила рукав и показала нам руку, которая до локтя была покрыта "гусиной кожей", так, что все волоски стояли дыбом. - За нами идут по пятам, я их чувствую...
Бежим!
Но в темном тоннеле за нами никого, и от этого нас всех, и даже Августу, охватывает паника, и мы бежим. Тропинкой. А вровень с нами - но верхом, над головой - бежит-струится кошка. Огромная и рыжая, и с кисточками на ушах.
Таких я еще не видел.
Когда мы с ней встретились глазами, она мне повелела: Молчи! Она не хотела, чтобы мама с Августой ее увидели. Мне она доверилась, и, оглядываясь на бегу, я ей отвечаю: Видишь? Молчу... За это желтые глаза взирают с пристальной любовью. И напоследок, перед тем как мы выбегаем из ельника, говорят: Приходи, поиграем еще... Приду! - огладываюсь я в последний раз.
Над нами чистое закатное небо, и мама:
- Ф-фу! - выдыхает. - От души отлегло...
- Тебе просто померещилось, - говорит Августа. - Никого там не было.
- Может, и померещилось, - соглашается мама. - А может быть, и нет. Кто знает?
Муж хозяйки пропал на войне без вести. Вдвоем с сыном Вовкой - ржавой зубастой пилой - они пилят во дворе березовый крест.
- Аккуратисты, - говорит хозяйка, утирая пот. - Каждого, гляди, поврозь закапывали. Не как у нас - в одну яму всех, а потом звезду воткнули: братская могила! А какие ж там братья? Все ведь вперемешку, не разбери-поймешь... Эх, прости Господи!..
Потом Вовка раскалывает напиленные чурки на полешки, которыми они топят русскую печь, чтобы варить картошку "в мундире" и спать на теплом.
Крестов в сарае еще на одну зиму хватит. Козу свою хозяйка тоже пасет на бывшем кладбище. Кочки там едят из-под земли врагов, коза обгладывает кочки... От одного запаха козьего молока подкатывает к горлу.
- Пей, - говорит мама, - оно полезное.
- Расти не будешь, - грозит она, - так и останешься...
- Ну, хоть глоточек, - умоляет. - За маму? Или ты свою маму не любишь?
Я - делать нечего - выпиваю...
- А теперь, - говорит мама, - за Сталина. Ты ведь не можешь не выпить за дедушку Сталина?
Не могу.
Потом еще - и за Ленина глоточек. Дедушку...
И за нашу Советскую Родину...
Нет! За Маркса-Энгельса я отказываюсь наотрез. Не буду, говорю я. Немцы они. Но они же хорошие! Все равно! - говорю я, чувствуя, что где-то прав: на этих немцах не очень-то и настаивают. Ладно, говорят. Не хочешь - как хочешь. Но ты посмотри, что на дне...
Я наклоняю стакан - на дне алеет "барбариска". Это Августа как-то подкинула ее незаметно.
- Смотри, растает...
За этот кисло-сладкий, алый вкус - чего не сделаешь! Я выдыхаю и залпом!..
Но тут же все это из меня обратно - на стол! Фонтаном мутным! С "барбариской"...
Меня утирают, дают напиться из алюминиевого ковшика, из мятого, и утешают:
- Ничего! Завтра получится.
- А если не получится?
- Получится послезавтра. Это в тебе, - говорит мама, - организм сопротивляется.
- Кто?
- Организм. Он же не знает, что козье молоко полезно. Его нужно убедить, заставить. Я тебе помогу, но сломить свой организм, - говорит мама, - ты, Саша, должен сам... Если хочешь вырасти настоящим мужчиной.
У меня начались рвоты. Молоко временно отставили, но теперь меня тошнило и от ключевой воды. Мама повезла меня в Гатчину. Там ей посоветовали везти меня в Ленинград на анализы и рентген. Мы поехали. В детской поликлинике у Кузнечного рынка я живо отреагировал на фотостенд наглядной агитации за гигиену: упал в обморок. И было от чего: на одной из картин клубок червей буквально съедал изнутри невинного ребенка... Сильный пропагандистский образ.
Проанализировав то, что мы принесли в баночке из-под горчицы, и то, что мама запечатала в спичечный коробок, а также кровь, натянутую губами медсестры в стеклянную трубочку, а потом, под рентгеном, всего меня в целом (выпившего перед тем стакан творожно-белой бариевой каши), в поликлинике сказали, что патологических отклонений нет и мальчика можно считать практически здоровым, только...
- Что? - перепугалась мама.
- Оберегайте его от чрезмерной психической нагрузки.