Портсигар у него был под шинелью, в правом кармане галифе. Он перехватил ребенка левой рукой, и в тот же миг Александр почувствовал, как за него взялись цепкие чужие руки, а в лицо дохнуло перегаром: "Пикнешь - глаз вырву". Он молчал. Руки подергали шапку на Александре, но она была туго завязана под подбородком. Два чужих пальца за это дернули Александра за нос, но в этот момент щелкнул, откидывая крышку, портсигар.
- Бери, не стесняйся, - сказал невидимке Гусаров. - Пару-тройку бери! После праздника без курева остаться - последнее дело. По себе знаю.
Невидимка ответил:
- Вот уж спасибо, товарищ военный - извиняйте, чина в темноте не различу. Выручили как! Сразу видно: настоящий вы ленинградец.
После этого невидимка одним рывком сдернул с Александра оба валенка и, продолжая благодарить Гусарова, уступил всем троим путь дальше вниз.
Во дворе мама отпустила хлястик, а он, Александр, отнял от своих глаз руки. Ногам стало холодно, но глаза были целы. Во дворе было светлее - от света из-за обмороженных окон, за которыми еще догуливали праздник.
А на улице, из-за фонарей, стало и совсем хорошо.
Гусаров внес его под своды аркады Гостиного Двора, донес до арки, напротив которой была автобусная остановка, и опустил на камень со словами:
- Перекурить надо.
Ледяной камень обжег ноги Александру, который остался теперь в одних хлопчатобумажных чулках, там, под шубой, под шароварами, пристегнутыми к лифу. Александр постоял, переминаясь с ноги на ногу, и взошел - как на котурны Гусарову на сапоги. Гусаров над ним курил. Мама задремала, прислонясь к стене арки. У мамы с лета медленно, но верно стал расти живот, и сейчас она была толстопузая и некрасивая. Лицо в пятнах, и все время ругается. Особенно на Августу. "Не расставляй ноги, когда садишься!" - кричит. "А ну закрой рот!" То ругает Августу, что та худющая, как скелет, то что она - прожорливая, как Умственно Неполноценная. Александру тоже достается. И даже Гусарову. Поэтому он рад, что мама со своим животом уснула стоя и оставила их с Гусаровым в покое. Александр начинает играть. Со своими спасенными глазами. Щурится на фонари, превращая их в косые лучи, а потом, резко разжимая ресницы, мечет из глаз ослепительные молнии.
Вдруг крик на всю Садовую:
- РЕБЕНОК БОСИКОМ!
- Разве? - удивился Гусаров. - Точно...
- Ты что, обуть его забыл?
- Да вроде обувал.
- Ах, "вроде"? Вот она, водка ваша! Ведь толкала тебя, толкала... Ни одной не пронес! Куда валенки делись?
- Обронил, может.
- Обронил - так надо возвращаться!
- Не надо, - сказал Александр.
- Эт-то почему?
- Глаз вырвет.
Мама с Гусаровым переглянулись.
- Кто?
- Гражданин тот. На лестнице.
- Ах, это он тебя разул?!
- Он...
- А ты молчал? Его разувают, а он как воды в рот! Вот и будешь теперь дома до весны. Киснуть! Надо же, такие валенки! С галошиками под размер. Сколько я за ними охотилась - и в ДЛТ караулила, и в "Пассаже"! Возьми его на руки.
Гусаров берет. И мама обувает Александра в свою муфту, ругаясь:
- Совсем уже совесть потеряли! Кого? Ребенка!...
- За такое, - говорит Гусаров, - лично я бы к стенке.
- Молчал бы уж! Не то что валенки, ребенка бы отняли, ты б и глазом не моргнул.
- Зачем уж так, Любаша... В конце концов - не велика потеря. Новые купим.
- Ах, купим?! Где? Да ты сам, Леонид, как ребенок! Даром что гвардии капитан! Ты жизни, жизни и не нюхал! Привык на всем готовом!
- Это ты, Люба, зря. Это, я бы сказал, непартр... Непатр... Не по делу, короче.
- Упился - язык заплетается? Не стыдно, а?
- Ладно там! "Заплетается". Чего мы там выпили? Литр на двоих... Говорить не о чем. Ну, будь оно без повода, тогда - да. Согласен. Но по случаю праздника-то? Можно позволить. Лично я так считаю.
- Тоже мне "праздник".
- Ну а чем не праздник? Праздник! Конституции День.
- "Конституция" мне... Детей на руках у отцов разувают.
- Против Конституции не говори. Дети - да. За детей лично я бы к стенке. Но Конституция Сталинская наша - лучшая в мире. И мир, он этот факт признает. Вон чего-то тащится. Наш или не наш?
- Отсюда любой наш, - говорит мама. - Только смотри, под колеса его не урони!
- Эй, автобус! - С Александром на руках Гусаров сбегает по ступенькам аркады к остановке и - два пальца в рот - свистит. - Стой! Йо-твою, это ж СМЕРШ...
Автобус - без окон и с круглой пеленгационной антенной на крыше неторопливо проезжает мимо. Это не наш. Время наших автобусов давно уже кончилось, и сейчас по Ленинграду ходят только автобусы, ищущие шпионов.
Мама берет Гусарова за хлястик, Александр за погон, и они пешком возвращаются к Пяти Углам.
Ночь. Фонтанка замерзла. На Цепном мосту, неподвижные, свисают цепи.
И ни души.
ЛОВЛЯ НАЛИМОВ
Под Гатчиной, в Никольском, был мост, а под ним среди скользких валунов водились налимы - толстые, как змеи, только не длинные. Ловить их надо было на вилку. Затаить дыхание, потом раз! - и наколоть сквозь воду.
Все сельские ловили. Не Александр, которому это было строго запрещено, хотя вилка у него была. Именная. Увесистая серебряная вилка с серыми узорами, хищно изогнутыми зубцами и его именем, выгравированным с вензелями: Александр А***-младший. Дедушка с бабушкой верили в святые свойства серебра. В День Ангела они ему подарили целый столовый набор, каким-то чудом сохранившийся у них от Прежнего Мира.
На заре Августа поднялась. Надела не сарафан, а хозяйкино тряпье из сеней. Обмотала ноги портянками, оставшимися с войны от постоялых солдат, вставила ноги в дырявые резиновые сапоги и ушла по морошку - где-то на болотах росли такие бледно-розово-зеленые ягоды. Не одна ушла, а с ватагой сельских девушек; ей, Августе, разрешалось с ними водиться.
Накормив Егора, мама спрятала левую титю и со сладким стоном повалилась спать дальше вниз лицом. Тогда Александр допил не допитое Августой парное молоко (из-под коровы этим летом), взял с липучей клеенки именно свою вилку, вздохнул - и отправился по налимы.
Снизу мост - подгнившие бревна, сбитые ржавыми скобами, - был похож на своды терема Бабы-Яги. Бурлил ручей. По макушкам валунов Александр вошел в сырую тень, опустился на колени, одной рукой оперся о камень, а другую, с вилкой в кулаке, занес. В этой позе он замер. Тень подвинулась, и солнце высветило ручей вглубь, до песочка. На солнце выплыла стая налимов .и остановилась против течения. Александр ткнул в них вилкой - и окунулся вслед за своим ударом с головой. Вода потащила его глубже под мост, больно ударяя о камни. Он сумел затормозить себя, обхватив один. Выбрался на берег, который здесь, под мостом, оброс высокой крапивой. И спохватился: вилка!
Она канула - именная...
Стало не до налимов. Александр исходил под мостом все вылезающие над водой камни. Он искал с таким рвением, что даже не заметил, как обсох. В ручье он нашел серебряную монетку (Екатерининский гривенник), стреляную алюминиевую гильзу от немецкой ракетницы и, наконец, вилку, но не свою, именную, а ничью. Заржавленную вилку с недостающим зубцом и надписью Ленобщепит.
С криками под мост сбежали сельские. Сын учительницы Альберт, а с ним еще трое. Двое из них были нормальные мальчишки, маленькие мужички - в кепках, штанах до щиколоток, но босые. Третий, самый старший, был местный дурачок по кличке Минер. Так его прозвали за то, что ему руки оторвало - по локоть противопехотной миной. Один из мальчишек закричал на Александра:
- Это моя! А ну отдай! - и вырвал вилку из протянутой руки.
Минер остался на берегу, а мальчики стали ловить налимов, а больше брызгаться и мутить воду. Альберт увидел, что Александр смотрит себе в ладонь, и выпрыгнул.
- Это что у тебя?
Александр показал монетку.